Памятники позднего античного ораторского и эпистолярного искусства II — V века

Историю также все писали по-разному: Саллюстий — стройно, Пиктор — беспорядочно, Клавдий — мило, Антиат — без изящества, Сизенна — растянуто, Катон — употребляя многосвязанные выражения, а Целий — одиночные слова.[273]

Выступая с речью в народном собрании, Катон был сух, Гракх — страстен, Туллий — изобилен; но зато в судебной речи тот же Катон бушевал, Цицерон — торжествовал, неистовствовал Гракх и шумно спорил Кальв.[274]

3. Но, может быть, ты отнесся бы с пренебрежением к этим примерам. Что ж, пускай.

Но разве сами философы не обладали каждый своей манерой речи?

Никто не мог быть более полным в изложении, чем Зенон, более искусным в аргументации, чем Сократ, более склонным к порицанию, чем Диоген. Трудный для понимания Гераклит все обволакивает своей темнотой; вызывающий удивление Пифагор все освящает таинственными знаками; колеблющийся Клитомах все подвергает сомнению.

Действительно, что было бы с этими мудрыми людьми, если бы каждый из них отклонился от своей обычной манеры?! Если бы Сократ не стал аргументировать, Зенон — рассуждать, Диоген — порицать; если бы Пифагор ничего не освящал, Гераклит ничего не затемнял, а Клитомах ни в чем не сомневался?[275]

4. Но чтобы не задерживаться на этой первой части письма дольше, чем это в нем допустимо, давай рассмотрим прежде всего твое мнение о словах. Ответь мне, пожалуйста, на следующий вопрос: полагаешь ли ты, что я должен решительно отвергать слова более изящные, даже в том случае, когда они приходят мне на ум сами собой, без какого-либо труда и усердия с моей стороны? Ты ведь не возражаешь против поисков более изящных слов с трудом и усердием? И в то же время, когда они приходят на ум непроизвольно, ты хочешь, чтобы они были приняты, как Менелай на пиру. В самом деле, запрещать это жестоко и бесчеловечно. Подобно тому, как если бы ты у хозяина, угощавшего тебя фалерном собственного производства, имевшимся у него дома в изобилии, потребовал критского или сагунтинакого вина, которое — вот беда! — ему пришлось бы искать вне дома и специально покупать... Что сказали бы наши современники Евфрат, Дион, Тимократ и Афинодот? Что оказал бы их учитель Музоний? Разве не были они одарены блестящим даром речи и столь же знамениты мудростью, как красноречием? Или ты... полагаешь, что Эпиктет[276] намеренно не использовал более изящных слов и что он предпочел плащ, покрытый грязью, белому и чисто вымытому?

Тогда не думаешь ли ты случайно, что Эпиктет нарочно стал хромым и нарочно родился рабом. Ибо что же это тогда? Так легко он... никогда бы не облачился добровольно в лохмотья слов. Даже если он случайно оказался рабом, он неслучайно родился мудрым человеком. Но в таком случае его красноречию недостает крепости ног...

Переписка с Марком Антонином Цезарем

Книга I

Письмо 7

Фронтон — Марку Цезарю[277]

Моему господину.

1. Я получил твое письмо, Цезарь, и ты легко можешь представить себе, какую огромную радость оно мне принесло, если оценишь каждую причину этой радости в отдельности. Первая и главная причина моей .радости — это известие о том, что ты в добром здоровьи. Затем, я чувствую, что ты любишь меня так сильно, что не устанавливаешь ни границ, ни меры своей любви и каждый день находишь повод сделать для меня что-нибудь все более приятное и дружеское. Наконец, я уже давно полагаю, что любим тобою достаточно сильно, тебе же свое чувство ко мне все еще кажется недостаточным; — но ведь даже океан не так глубок, как твоя любовь ко мне.

Ты хочешь, чтобы я мог пожаловаться на то, что твоя любовь не достигла еще самой высокой степени: ведь изо дня в день ты делаешь для того, кого любишь, все больше, но так, чтобы твоя любовь накануне каждого дня не была бы наибольшей.

2. Не думаешь ли ты, что мой консулат принес бы мне такую же радость, как эти, столь многочисленные для одного раза, доказательства твоей высокой любви? Ты сам прочитал своему отцу те части моей речи, которые я для тебя "выбрал и приложил старание для их произнесения.

В этом неоценимую пользу оказали мне и твои глаза, и твой голос, и жестикуляция, и прежде всего твой ум.

Я не вижу, чтобы кто-нибудь из древних писателей, чьи произведения читали перед народом Эзоп или Росций,[278] был счастливее меня. Ведь моей речи выпало на долю иметь в качестве чтеца и исполнителя Марка Цезаря, и я понравился слушателям в твоем исполнении, тогда как высшее желание каждого — быть услышанным тобой и понравиться тебе.

Поэтому я и не удивляюсь, что понравилась моя речь, украшенная достоинством твоих уст. Ведь часто то, что лишено собственной прелести, заимствует ее со стороны. Это случается даже с нашей обычной пищей: нет таких самых дешевых овощей или самого дешевого мяса, которое не показалось бы нам более изысканным, когда оно подается на золотом блюде. То же самое можно сказать и о цветах и венках: цена им одна, когда их продают цветочницы на цветочном рынке, и совсем другая, когда их преподносят в храмах жрецы.