Памятники позднего античного ораторского и эпистолярного искусства II — V века

Фронтон — Антонину Пию

Антонину Пию Августу — Фронтон.

1. Что я приложил бы все усилия и старался бы исполнить проконсульские обязанности[267] с огромным усердием, о том, светлейший император, свидетельствуют мои поступки. В самом деле, пока все было неопределенно, я решил использовать свое право участия в жеребьевке и, когда по праву детей[268] первым оказался другой, мне досталась эта богатейшая провинция, которую я и получил, как по выбору. После этого я ревностно подготовил все, что каким-либо образом касалось моего управления провинцией, чтобы затем с помощью друзей было легче приступить к такому трудному делу. Я призвал к себе родственников и друзей, верность и бескорыстие которых давно знал. Я написал своим близким в Александрию, чтобы они поспешили в Афины и там ждали меня; этим ученым людям я поручил заботу о деловой переписке с греками. Даже из К и лик и и я склонил к отъезду замечательных людей: в этой провинции у меня великое множество друзей, так как я часто, официально и частным образом, защищал перед тобой дела киликиян. Из Мавритании я тоже пригласил к себе человека, который мне бесконечно мил и дорог, так же как и я ему, — Юлия Сенеке а, который мог бы мне помочь не только преданностью и усердием, но и своим военным талантом в разыскивании и поимке разбойников.

2. Я сделал .все это в надежде, что болезнь, с которой я буду бороться, довольствуясь лишь скромной пищей и водой для питья, если не совсем уймется, то, во всяком случае, на довольно продолжительный срок ослабит свой натиск. Так случилось тогда, что я дольше обычного хорошо себя чувствовал и выглядел бодрым, до такой степени, что даже защищал перед тобой два довольно запутанных дела своих друзей. Но после этого болезнь вспыхнула с огромной силой, которая показала, что все мои надежды были напрасны...

Письмо 9

Фронтон — Антонину Пию

1. ...скромность моих друзей позволила мне не домогаться у тебя чего-либо чрезмерно... По моей просьбе ты возвысил положение римского всадника Секстия Кальпурния, жившего со мной, даровав ему уже две прокуратуры. В этом добром деле с двумя прокуратурами я вижу четыре знака милости: два, когда ты их даровал, и два, когда ты принял отказ от них.

2. Вот уже в течение двух лет я смиренно прошу у тебя за моего друга Аппиана,[269] с которым меня связывает старинное знакомство и обычаи почти ежедневных совместных занятий. Я уверен и даже осмелился бы утверждать, что он проявит ту же скромность, что и мой Кальпурний Юлиан.[270] Ибо он желает достичь этой чести ради украшения своей старости, а не из-за честолюбия или прокураторского жалования.

Когда я первый раз просил за Аппиана, ты выслушал мои просьбы так благосклонно, что я имел право надеяться.

В прошлом году ты ответил на мою просьбу с еще большей благосклонностью и даже любезно, но когда по моей просьбе ты отдал прокуратуру Аппиану, выступила целая толпа судебных защитников, добивающихся того же. Помнишь также, кого из уроженцев Греции ты назвал охотно и с радостью. Но надо особо принимать во внимание старость и осиротелость, облегчить которую нужны утешения. Я осмелился бы добавить, что исключительная честность и порядочность одного из этих двух хороших людей ставит его несколько впереди другого; я говорю об этом с такой легкостью, потому что имени того человека, которому я предпочитаю своего друга, я не назвал.

3. Наконец, я сказал бы тебе то, что побуждает меня сказать моя прямота и правдивость, а также и уверенность в моей любви к тебе: конечно, справедливее было бы, чтобы он добился своего благодаря мне. Но помни также, господин император, когда он будет домогаться по моему примеру, что я этого домогался два года. Стало быть, и ему также, если тебе так угодно, пусть будет это дано через два года. Он поступит по моему примеру, если сам же попросит у тебя и разрешения отказаться от должности.

Переписка с Луцием Вером. Книга I

Фрагм. 2

Фронтон — Веру

1. Моему господину.

...То, что ты мне приказываешь, было бы, может быть, и хорошо, да поздно; ибо возраст выносит уже не все, чего требует разум.

Разве ты заставишь лебедя в его последней песне подражать крику ворона?..

Ты ведь не принудил бы меня действовать против своей природы, плыть, как говорят, против течения, если это расходится с моими природными наклонностями.

Что сказал бы ты, если бы кто-нибудь потребовал, чтобы Фидий изображал гимнастические игры, а Канах — статуи богов, или Каламид — изящные статуи, а Поликлет — грубые? Или если бы он приказал Паррасию рисовать разными красками, а Апеллесу — одной, Неалку — изображать дела замечательные, а Протогену — незначительные, Никию — картины загадочные, а Дионисию — ясные и понятные, Евфранору — что-нибудь игривое, а Павсию — печальное?[271]

2. А среди поэтов — кто не знает, как скуден украшениями Лу-цилий, сух Альбуций, возвышен Лукреций, умерен Пакувий, неровен Акций и многообразен Энний?[272]