Памятники византийской литературы IV-IX веков

Чем раздосадован ты, возлюбленный? Заклятый враг вбежал в церковь, говоришь ты! Богу великая слава за это, — ведь допустил он для него такую нужду, чтобы познал он и силу и человечность церкви. Силу — ибо так переменилось отношение врага к ней; человечность — ибо боровшихся против нее она теперь ограждает щитом, простирает над ними свои крылья и защищает от опасности, не помня зла, с великой любовью принимает его в свои объятия. Это блистательнее всякого трофея, это преславная победа, позор эллинов и посрамление иудеев. Светел лик церкви, она щадит плененного врага, и, когда все оставили его, она одна, как любящая мать, укрыла его за своей завесой и стала против царского гнева, против ярости народной и безудержной ненависти. Вот оно-украшение жертвенника! Какое тут украшение, скажешь ты, когда к жертвеннику прикасается злодей, лихоимец и вор? Молчи. Ведь и блудница коснулась ног Христа, скверная и нечистая. Но не в вину, а в похвалу и великую славу вменилось это Иисусу. Чистому не повредила нечистая, но чистый и непорочный своим прикосновением очистил скверную блудницу. Не будь злопамятен, человек! Мы рабы того распятого, который говорил: «Оставь их, не ведают, что творят»[138]. Но, скажешь ты, Евтропий сам от себя запер это прибежище разными грамотами и законами. Но вот он на деле познал, что творил, и сам первый нарушил свой закон, став позорищем для всей вселенной. Его молчание тут вопиет гласом увещаний: «Не делайте этого, чтобы не пострадать так же». Несчастье сделало его учителем, и светом великим светит жертвенник, особенно страшный ныне, когда тут связан лев. Ведь и царское изображение тогда особенно красиво, когда на нем не только царь на престоле в порфире и диадеме, но и варвары со скрученными назад руками, лежащие долу у ног царя. Вы, сбежавшиеся поспешно, свидетели тому, что не слова его вас созвали. Прекрасно наше зрелище сегодня, и светом сияет собрание. Только в священную Пасху видел я здесь столько народу, как сегодня. Так созвал он всех своим молчанием. Прозвучали дела его громче трубы. Девы оставили свои покои, жены — чертоги, мужи — торжища, и все стеклись сюда, чтобы увидеть, как обличается естество человеческое и обнажается тщета житейских дел, как с блудного лица, вчера и третьего дня сиявшего блеском, перемена судьбы, словно губкой, смывает притирания и прикрасы. Вот оно, благополучие, добытое лихоимством! Вид его стал отвратительней старушечьих морщин. Вот она, сила несчастья! Человек, окруженный блеском и славой, стал вдруг презреннее всех! Если войдет сюда богатый, он получит великую пользу от зрелища, видя, что тот, кто потрясал вселенную, повергнут в прах, унижен, стал боязливее зайца и жабы, без оков прикован здесь к столбу и не цепью, а страхом давимый, напуган и трепещет. Смиряется тщеславие богача, никнет его надменность, и, рассудив, как должно, о человеческих делах, он отходит отсюда, познав на деле слова писаний: «Всякая плоть, как трава, и слава человеческая, как полевой цветок, трава засохла, цветок опал»[139], и «как сено, быстро высохнут и как зелень растительная, опадут», и «как дым, дни его»[140] и так далее.

Нищий же, напротив, войдя сюда и поглядев на него, не унижает себя, не скорбит о своей нищете, но благодарен своему убожеству, ибо надежно его убежище, гавань безветренна и стены крепки. Не раз изберет он, видя это, оставаться, как есть, чем на краткий миг получить все, а затем жизнь свою предать опасности. Видишь, сколь велика польза от его бегства сюда и богатым, и бедным, и простым, и знатным, и рабам, и свободным! Видишь, как всякий выносит отсюда лекарство, исцеленный уже одним зрелищем! Умягчил ли я вашу страсть, изгнал ли гнев? Потушил ли бесчеловечие? Привел ли к состраданию? Да, думаю, что да! Свидетели тому — ваши лица и потоки слез. Если окаменелость ваша стала землею мягкой и тучной, то придите, мы явим плод милости и взрастим пышный колос сострадания, припадем к царю, более тою, умолим человеколюбца бога укротить его ярость и умягчить сердце, чтобы совершенную явил нам милость. С того дня, как он укрылся здесь, не малая произошла перемена. Когда царь узнал, что Евтропий бежал сюда, в неприступное убежище, он перед войском, озлобленным его бесчинствами и требующим казни, держал длинную речь, укрощая ярость воинов и вспоминая не только его преступления, но и правые дела, за эти последние он благодарил его, за те первые — прощал, как человеку. Когда они все еще рвались отомстить за оскорбление царя, крича, топая, грозя убить Евтропия и потрясая копьями, он, наконец, пролил потоки слез из кротчайших глаз, напомнил о священной трапезе, к которой прибегнул Евтропий, и этим пресек их гнев.