Памятники Византийской литературы IX-XV веков

Мейнеке в Боннском издании разделил «Сокращенное изложение» на 7 книг на основании едва заметных пометок в рукописи. Предыдущие издатели делили сочинение Киннама на 6 и даже на 4 книги, так как в тексте нет четкого разграничения по содержанию. Композиция «Сокращенного изложения» довольно свободна. Киннам не придерживается полностью избранного им сначала хронологического принципа, но, когда считает нужным, собирает вместе все факты, освещающие какую–либо одну тему. И лишь образ императора Мануила стоит всегда незыблемо в центре этого исторического полотна. Его имя упоминается на страницах «Сокращенного изложения» 210 раз, имена всех остальных лиц, так или иначе связанных с Византией во всех странах Европы и Азии, — 535 раз. Даже этот подсчет показывает, что Мануил — главный герой труда Киннама. Поэтому «Сокращенное изложение» можно было бы назвать «Мануилиадой», оно пронизано тем же настроением, что и «Алексиада». И если образ главного героя здесь может показаться менее выпуклым, чем в произведении Анны Комниной, то еще неизвестно, за счет чего это следует отнести: более ли скромный талант у автора, пишущего вообще суховато, или это результат работы переписчиков и редакторов, превративших сочинение Киннама в «Сокращенное изложение». Мануил занимает особое место в произведении не только по количеству отведенных ему строк. Нет другого героя, охарактеризованного так полно. Создание образов исторических персонажей относится к числу лучших традиций античной историографии, унаследованных от нее византийской.

Судьба выделила Мануила из числа простых смертных, и все его качества доказывают справедливость этого жребия. Он с детства возвышается над всеми. При осаде Неокесарии он, еще не достигший 18 лет, показал чудеса героизма: оказался спасителем всего ромейского войска, терявшего уже присутствие духа, а когда стал императором, то не было конца его ратным подвигам. Он всегда «со свойственным ему рвением» впереди своих солдат переправлялся через реку на вражеский берег или шел на приступ мощных стен осажденного его армией города, первым взбирался на осадную башню (при осаде Землина), как молния, налетал на персов и вселял в них такой страх, что перед ним, не стыдясь, отступали тысячи и даже десятки тысяч вооруженных людей, а попытавшегося ему сопротивляться Мануил за волосы притащил в свой лагерь (IV, 22). Но он мог вести не только открытый бой, оповестив противника заранее царской трубой о своем приближении, но и задумать тайное нападение (например, на персов) с разных сторон, чтобы отдельные их части не могли помочь друг другу. Умел он предвидеть и разгадать все замыслы врагов. Военные хитрости не умаляют его рыцарских достоинств. В силе и ловкости, которых он достиг тренировками, не было ему равных. Даже в промежутках между боями он занимался опасными гимнастическими играми, требующими выдержки и прекрасного умения ездить верхом, или охотой на какого–то ужасного зверя, среднего между барсом и львом, от которого разбежалась вся свита (VI, 6). И при этом он еще был щедр, незлопамятен, великодушен даже к врагам (вернул из ссылки дядю после смерти отца), милостив к низшим.

Особенно Киннам прославляет Мануила за то, что он отменил обычай продажи в рабство за долги. А уж в благочестии с императором никто не мог сравниться. Он подставил из смирения собственное плечо, когда поднимали священный камень (на который был положен младенец Христос после крещения) при транспортировке его из Эфеса в Константинополь. Упал к ногам священников, прося их помолиться о даровании ему наследника. Создавая образ идеального воина, Киннам на этот раз не прибегает к архаизации: Мануил представлен все же не новым Ахиллом, а именно рыцарем. Подчеркивается даже, что он придерживается латинских рыцарских обычаев и старается воинским подвигом ознаменовать свое вступление в брак. Однако западная галантность в глазах византийского историка не мешает Мануилу оставаться ромеем до мозга костей. Разве стал бы рыцарь–латинянин вступать в богословские споры и проявлять при этом ораторское искусство и знание тонкостей диалектики. А Мануил, который «превосходил всех проницательностью и глубиной понимания», сам изобличает еретиков на соборе.

Восторженное отношение Киннама к Мануилу, общий панегирический тон во всех случаях, когда речь заходит о самом императоре, который все знает, все может и все содеянное которым достойно удивления; восхищение каждым отдельным его поступком или свойством — вот что наилучшим образом выражает убеждения историка, идеолога вполне созревшего феодального класса. Нельзя, конечно, утверждать, что у Иоанна Киннама «посредственный ум». Но если он даже и не такой блестящий писатель, как Анна Комнина, и не выделяется из общей массы оригинальностью своих мнений, то тем более типичным для художественного мышления XII в. явлением можно считать его исторический труд, в котором такую важную роль играет героический образ блестящего рыцаря.