Памятное лето Сережки Зотова

— Дай я скажу, — обратилась к Пырьеву Наташа Огородникова.

Она не спеша поднялась и, не сводя взгляда с лица Сергея, подошла к нему почти вплотную. Невысокая, худенькая, стоя перед рослым и широкоплечим Сергеем, она казалась еще меньше. На лице ее было столько решимости, что Сергей невольно подался назад.

— Значит, не виноват? Да? А кто виноват? Мы? Эх, ты! Из-за тебя ребята не докосили сегодня несколько гектаров сена. А этим сеном можно всю зиму кормить три колхозные коровы. Ты, ты сам не стоишь всего этого сена.

Наташа говорила почти шепотом, но ее слова были слышны всем. Она стояла, сжав небольшие кулаки, и казалось, готова была ударить Сергея.

— Ты словно на руку фашистам стараешься. А что, разве не правда? С учителем работает, с героем войны, а сам срывает дело. Павел Иванович хромой, ему трудно, а ты… Не нужен нам такой товарищ. Не нужен. Я так думаю: не хочешь работать, как все, — уходи из бригады. Уходи и живи как нравится. И мы — никто никогда с тобой разговаривать не будет, на одну парту никто с тобой не сядет.

Наташа стремительно повернулась и села неподалеку на землю, поджав под себя худенькие ноги.

Копытов поднял руку:

— Наташа правильно все сказала. Верно, ребята? Или пускай Зотов совсем с поля уходит — мы тогда постараемся и фамилию его забыть, или пускай дает клятву, что с его штучками кончено. Вот мое предложение.

— Всем понятно предложение Копытова? — спросил Ваня Пырьев.

— Понятно!

— Или долой из бригады насовсем, или пускай работает по-честному, по-фронтовому.

— Понятно, Зотов? Теперь давай говори ты. Твое последнее слово, сказал Ваня Пырьев.

— Я Павлу Ивановичу говорил и сейчас могу дать слово… А Наташка пускай не болтает зря. «На руку фашистам»!.. Да за такие слова и подтянуть можно.

— Тоже мне подтягивальщик нашелся! — возмутился Костя Жадов. — Молчал бы, а то еще и обижается.

— Правильно, — поддержал Костю Коля Копытов. — И Наташка тоже верно сказала: тебе всыпать надо бы как следует…

— Попробуй!

— А ну, бросьте! — прикрикнул Ваня Пырьев. — Драки еще в бригаде не видали.

— Ты нам, Зотов, не слово давай, а клятву. И если нарушишь ее, с тобой будет так, как говорила Наташка.

— Какую клятву?

— Вот какую.

Пырьев достал из кармана брюк лист бумаги и строгим голосом начал читать:

— «Клятва. Я, ученик шестого «Б» класса Сергей Зотов, клянусь, что я не буду больше лодырничать и позорить свой класс. Я буду работать честно, как настоящий стахановец, и никогда не буду подводить ни Павла Ивановича, ни своих товарищей. А если я нарушу эту клятву, пускай меня все считают последним человеком, какой я есть сейчас. И пусть мне этого никогда не простят». Все! Тут внизу тебе нужно расписаться.

— Не буду, — отрезал Сергей.

— Что он сказал? А? Пырьев, чего он? — допрашивал Костя Жадов, не расслышавший ответа Зотова.

— Не хочет подписывать клятву, — ответил Пырьев. — Значит, не будешь?

— А почему я последний человек? — вдруг загорячился Сергей. — Из-за чего я последний? И лодырь тоже? Скажи. Если бы я нарочно что-нибудь…

Рывком поднялась Таня:

— Я бы тоже такую клятву не подписала.

— Почему? — спросил Пырьев.

— Потому что она оскорбляет. Я не согласна, что Зотов последний человек. И совсем он не лодырь. Хвалил его Павел Иванович? Хвалил. Значит, было за что. И на родник он пошел не для прогулки. Ради учителя. Он же сегодня на скидке работал до обеда. Сам напросился. А там легко? Да? Может, человек так устал — и не заметил, как свалился. А ему сразу клички, эпитеты обидные. И потом — вы знаете, как ему дома живется? А я знаю. У него бабка — яга, монашка зловредная. В четвертом классе он тяжело болел. Это когда отца убили. Совсем умирал. Мама принесла пенициллин для уколов, а бабка не допускает, пускай, говорит, лучше умрет. Семибратова помогла. А то не было бы Сережки. Вот. Поняли? Пускай подпишет клятву, а слова, где говорится, что он последний человек и лодырь, — вычеркнуть. Вот мое предложение.

— Правильно. Я согласен. Вычеркнуть, — охотно поддержал Костя Жадов.

— А ты, Наташка, как думаешь? — спросил Пырьев.

— Можно и вычеркнуть, — подобревшим голосом согласилась Наташа Огородникова. — Клятва не в этом.

— Дашь такую клятву? — спросил Сергея Ваня Пырьев.

— Даю.

— На карандаш и распишись.

У Сергея чуть дрожала рука, и он необычно кривыми буквами вывел: «Сергей Зотов».

— Вот и все. А теперь по одному на стан, — приказал Ваня Пырьев. Только осторожно, чтобы никто не заметил. Давай, Копытов, гаси костер. А то скажут — нужно спать, а они костры жгут.

Огонь погас, овражек опустел.

На пути к стану Сережка подошел к Тане.

— Я сначала подумал, ты на меня сердишься, — сказал он.

— Ну тебя, какой-то несуразный. Просто зло берет. Я подумала — ты за Шариком двинул.

— Разве можно!

— А знаешь, Сережка, если бы ты и вправду оказался таким, как ребята подумали, я бы первая против тебя пошла. И конец нашей дружбе. Навсегда. Но ведь я знаю, ты совсем-совсем не такой.

Сережка помолчал.

— Тань, ты насчет пенициллина говорила — это правда?