Памятное

Д.Н. входил в редакцию как-то боком, глядя куда-то вдаль, на видневшееся через огромные окна небо, на крыши домов на той стороне Покровского бульвара и на верхушки древесных крон. В руках у него был старый, казалось вечный, кожаный портфель со столь же таинственным и неожиданным содержанием, как и носивший его владелец. Оттуда вытаскивались с обтрепанными краями блокноты и помятые листки, на которых были занесены последние сведения и факты, поразившие Д.Н., не знавшего в своих интересах пространственно-временных границ. Подчас, когда он узнавал что-то уж нестерпимо жгучее и неотложное, то при всем своем отвращении к телефону прибегал, бывало, и к нему. И тогда в двенадцатом часу ночи в коммунальной «вороньей слободке» у Никитских ворот, где я жила, мог раздаться пронзительный звонок, и далекий, заглушаемый шумом идущих через Тайнинку электричек голос Д.Н. взволнованно сообщал, а точнее, приподнято вопрошал: «Вы знаете, какие новости с крито-микенскими раскопками?!».

Из этого же портфеля, из которого ранним летом могли являться вдруг букетики ландышей, был вытащен впервые увиденный всеми нами сборник «Новый град» Г.П. Федотова. Из этого же тайника Д.Н. как-то достал истрепанную тетрадь, заполненную столбцами, и стал читать никому тогда (в годы торжества шестидесятников) не известное георгиеивановское:

Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, Бога нет…

Читал он совершенно поразительно: с грозными ударениями и отчаянною четкостью ритма, читал, как читает поэт свое, а не декламатор чужое. Вслед за вызывающей чеканкой первого с тоской и недоумением почти проборматывалось второе, теперь всем известное:

Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно…

Стиль работы Д.Н. с редакцией был такой. Обычно, когда сроки кончались, он приходил с еще не оконченным текстом, даже иногда с наброском, но ничего вам не вручал, а вместо этого без предисловий заводил разговор о каком-нибудь камне преткновения, который встречался на его авторском пути. Оказывались мы достойными собеседниками или нет, мы были нужны для дальнейшего расследования как люди хотя бы сочувствующие взятому курсу. И вообще, выходя из своего кабинетного затворничества, Д. Н. должен был встречать каких-то лиц, коллег, которым дело мысли было бы тоже важнее всего. Иногда отсутствие Д.Н. становилось катастрофическим. Конечно же, пропал, забыл, увлекся букинистическими раритетами! Приходилось выезжать на пленэр, в Тайнинку, Рабочая, 16. Как подходило название станции и как не подходило имя этой улицы для расположившейся на ней двухэтажной ляликовской дачи, таинственной, темно-бурой, покрытой патиной… Д.Н. оказывался дома, в кабинете. Он встречал вас так, будто вас только и ждал. Обнаруживалось, что сидел он именно за энциклопедическим «уроком», но что-то надо было еще дописать, дорешить. И если дело было летом, мы выходили в сад, устраивались с бумагами где-нибудь на чурбаках и включались в процесс взаимной маевки, словесной эстафеты, где каждый по очереди пытался как можно более обострить углы обсуждаемого предмета. Д.Н. умел чувствовать прелесть всякой «проблематизации»; не будучи метафизиком по своим главным интересам, он легко воодушевлялся поисками предельных причин. Он был редчайшим исключением среди эрудитов (особенно историков), для которых привычка к работе с разнообразием эмпирических фактов плохо совмещается с исканием первоистоков и первосущностей. Да, он мгновенно резонировал и – воспользуемся незаконными ассоциациями, возникающими в русском языке, – размышлял над резонами, так сказать, «по требованию». Чужая мысль зажигала в нем собственную, вызывая фейерверк. Когда его впоследствии устроили в ИНИОН (Институт научной информации Академии наук) то, не успев переступить его порога, сразу же погрузился в исследование американского психоисторика Роберта Лифтона «Смерть в жизни: пережившие Хиросиму», страшно увлекся и, закончив реферат, сообщил, что Лифтону «до гениальности не хватало совсем немножко… я добавил». И в этих словах не было никакого самомнения, ибо Д.Н., заинтересованный только в сути дела, даже не сознавал их возможной нескромности, он простодушно доложил о том, что сделал все, что мог. В этом служении предмету и заключен секрет его текстов, которые, не будучи образными и, так сказать, художественно изощренными, остаются всегда захватывающими. Он сосредоточивался на интеллектуальной сути и при этом обладал завидной твердостью руки.