Пан Володыевский

«Как же я могу остаться, если она уходит? Как могу я отпустить ее одну? Что скажет она, когда, оглянувшись, не найдет меня возле себя?»

Раздумывая так, он всей душой жаждал умереть вместе с нею, ибо как он не мог представить себе жизни без нее здесь, на земле, так не понимал, чтобы в той жизни она могла быть счастлива без него, могла бы не тосковать по нему.

После полудня зловещий паук снова скрылся под потолок; щеки Баси уже не так горели, жар настолько уменьшился, что к больной на минуту вернулось сознание.

Некоторое время она лежала с закрытыми глазами, потом, открыв их, поглядела на маленького рыцаря и спросила:

— Михадок, я в Хрептиеве?

— Да, дорогая, — ответил Володыевский, стискивая зубы.

— И ты вправду около меня?

— Да. Как ты себя чувствуешь?

— Ох! Хорошо!

Она сама, по-видимому, еще не была уверена, не бред ли это. Но с тех пор к ней все чаще и чаще возвращалось сознание.

Вечером с солдатами приехал Люсня, он вытряхнул из мешка у ворот крепости еле живого каменецкого медика вместе с его лекарствами. Медик, убедившись, что он не в руках разбойников, как раньше предполагал, а просто несколько странным способом привезен к больной, принялся, отдышавшись немного, за лечение, тем более что пан Заглоба показал ему в одной руке мешок с червонцами, а в другой заряженный пистолет и сказал:

— Это награда за жизнь, а это за смерть!

И в ту же ночь, еще на рассвете, зловещий паук куда-то скрылся навсегда. Приговор медика: «Будет долго хворать, но выздоровеет», — радостным эхом облетел весь Хрептиев. Когда Володыевский услыхал это в первый раз, он упал на землю и так разрыдался, что, казалось, рыдания разорвут его грудь, пан Заглоба совсем ослабел от радости, на лбу у него выступили капли пота, и он едва мог крикнуть:

— Пить!

Офицеры бросились друг другу в объятия.

А на дворе опять собрались драгуны, челядь и казаки Мотовилы. Их с трудом удержали от громких криков радости. Они хотели чем бы то ни было выказать свою радость и стали просить разрешения повесить в честь пани хоть нескольких разбойников, заключенных в хрептиевских погребах.

Но маленький рыцарь отказал.

VI

В продолжение целой недели Бася чувствовала себя так плохо, что, если бы не уверения медика, маленький рыцарь и пан Заглоба стали бы ждать, что огонек ее жизни с минуты на минуту погаснет. И только по прошествии недели Басе стало несколько лучше; она совсем пришла в себя, и, хотя медик предполагал, что ей придется пролежать в постели месяц или полтора, было уже ясно, что она совсем поправится и к ней вернутся прежние силы.

Володыевский за все время болезни Баси ни на одну минуту не отходил от ее постели и полюбил ее еще сильнее, поскольку это было возможно, и просто души в ней не чаял. Минутами, сидя около нее и глядя на это исхудалое, осунувшееся, но уже веселое личико, в эти глаза, к которым с каждым днем возвращался их прежний блеск, он испытывал неодолимое желание и смеяться, и плакать, и кричать от радости:

— Выздоравливает моя Баська, выздоравливает!

И он бросался к ее рукам, а иной раз целовал ее бледные худенькие ножки, которые так неутомимо шли по глубокому снегу до самого Хрептиева, словом, он любил и чтил ее необычайно. Он чувствовал себя в таком долгу перед Провидением, что однажды сказал в присутствии пана Заглобы и офицеров:

— Не богат я, но если мне придется даже последнюю рубашку продать, продам, и хоть деревянный костел, а построю… И каждый раз, когда в нем заблаговестят, буду вспоминать о милосердии Господнем, и душа моя будет полна благодарности.

— Дай бог сначала благополучно турецкую войну закончить, — ответил ему пан Заглоба.

Маленький рыцарь зашевелил усиками и ответил:

— Господь сам знает, чем я ему больше угожу. Захочет костела, меня сохранит, а захочет жизни моей, то я ее для него не пожалею!

К Басе вместе со здоровьем возвращалась и ее обычная веселость. Однажды вечером, недели через две, она велела приоткрыть немного двери своей спальни, и, когда в главной комнате собрались офицеры, она крикнула им своим серебристым голоском:

— Добрый вечер, панове! Я уже не умру. Ага!

— Слава всевышнему! — хором ответили воины.

— Слава богу, дытына мыленькая! — воскликнул пан Мотовило, который любил Басю отеческой любовью и который в минуту большого волнения всегда говорил по-малороссийски.

— Смотрите, панове, — продолжала она, — что случилось! Кто бы мог этого ожидать! Хорошо еще, что все так кончилось!

— Бог не даст в обиду невинность! — опять хором ответили офицеры.

— А пан Заглоба все надо мной смеялся, что я больше саблю люблю, чем веретено! Много бы мне помогло веретено или иголка! А ведь я совсем по-рыцарски нашлась! Правда?

— И ангел не мог бы лучше!