– Я был сыном конюха старого мистера Эшмола. Мистер Эшмол бывал частенько в отъезде, и Корнелиус приглашал меня в их дом. Я провел там немало счастливых часов. Иногда и ночей. – Он умолкает, переводит дыхание. Дора наблюдает, как на его лице, сменяя друг друга, играют разные эмоции, точно лучи солнца, пробивающиеся сквозь оконную решетку. – Как вы уже успели заметить, мы с Корнелиусом очень близки. Он мне как брат. Но я всегда чувствовал себя… посредственностью рядом с ним. – Эдвард снова мрачнеет. – Не то чтобы меня коробило его богатство, он всегда был весьма щедр ко мне, но я казался себе ребенком, живущим в выдуманном мире. Мне было неуютно в столь роскошной обстановке. Я был там чужаком. Я никогда не чувствовал себя самим собой, если вы понимаете, о чем я говорю. Вы понимаете?
– Пожалуй, да, – отвечает Дора. Эдвард смотрит на нее. Ее карие глаза темнеют, наполняясь слезами от бремени воспоминаний. – Я, безусловно, понимаю, каково это – чувствовать себя в силках внешних обстоятельств.
– Да.
– Лимонад!
Вернулся Горацио с двумя стаканами на серебряном подносе.
– Из сицилийских лимонов!
И он снова удалился, стуча по полу своими вычурными туфлями.
Дора подносит стакан ко рту, делает глоток. Ее лицо искажает гримаска – какая кислятина! – но напиток холодный и освежающий, и она благодарна за это нежданное угощение. Оно напоминает ей о голубых небесах, о летнем зное, и на какой-то щемящий момент перед ее мысленным взором возникает образ маменьки. Палатка. Разговор на повышенных тонах. Воспоминание, которое она не может толком воспроизвести…
– Осторожно!
Дора поднимает глаза и обнаруживает, что пифос навис над ними, а мистер Кумб и его люди кряхтят, сгибаясь под его тяжестью. Теперь, когда с пифоса сдернуты простыни, она видит резные сценки и снова печалится, что не успела скопировать последнее изображение. Затем пифос проплывает мимо, и Дора наблюдает за процессией, идущей по бальному залу, слышит скрип и шарканье обуви по отполированному дереву. Чтобы отвлечься от своих мыслей, она опять обращается к Эдварду:
– А почему вы уехали?
Он отрывает задумчивый взгляд от стакана с лимонадом.
– Простите, что?
– Почему вы уехали? – повторяет она свой вопрос.
– Из Стаффордшира?
– Да. Почему вы перебрались в Лондон?
Эдвард задумывается, он молчит целую минуту, и Дора уже жалеет о своей назойливости.
– Эдвард, простите меня. Я не хотела…
– Нет-нет, все хорошо. – Он крепче сжимает стакан в пальцах. – Моя мать умерла при моих родах. А летом, когда мне сравнялось двенадцать, скончался мой отец, и было решено не оставлять меня в Сэндбурне конюхом, а отослать в Лондон обучиться ремеслу, какое смогло бы обеспечить мне приличную жизнь. Переплетному делу. Старый мистер Эшмол взял на себя все расходы. Это подарок, сказал он, в знак признательности за добрую службу моего отца.
– И вам нравилось учиться этому ремеслу?
Вопрос достаточно невинный, но Дора понимает – в тот самый момент, когда эти слова срываются с ее языка, – что затронула больную тему: Эдвард бледнеет, стакан в его руке дрожит, лимонад грозит выплеснуться на пол. Но потом он встряхивает головой, поворачивается к ней и спрашивает:
– Что там сказано в письме?
– В каком…
Она смотрит на письмо, зажатое в руке. Она совершенно забыла о нем.
Небольшая квадратная записка в конвертике, изящно запечатанном темно-красным кружком воска. Дора ставит стакан на пол и ломает восковую печать.
– О боже!
– Что такое?