Пандора

Ни слова не говоря, Дора протягивает письмо Эдварду, и в этот самый момент мистер Кумб и его люди выходят из бального зала, унося с собой шкивы и свернутые веревки. Дора отворачивается от них и смотрит в центр зала. Пифос – высокий, величественный – стоит ровно посередине постамента. По спине Доры пробегает холодок. Каким же одиноким он выглядит на открытом пространстве…

– А, мисс Блейк!

От лестницы к ним спешит леди Латимер в пышном одеянии из тафты цвета фуксии, в высоком парике, испещренном крошечными шелковыми розочками. Дора и Эдвард вскакивают на ноги.

– Я вижу, вы получили мою записку!

– Получила, мадам, – взволнованно говорит Дора, – и я вам премного благодарна. Но я не смогу принять приглашение.

– Чепуха! – леди Латимер взмахивает рукой перед своим нарумяненным лицом. – Я сама решаю, кому посещать мои светские приемы.

– Но мне нечего надеть.

– У вас же, разумеется, есть что-нибудь простое и удобное, – укоризненно замечает старая дама, и Дора краснеет от стыда, поскольку у нее, конечно же, есть несколько простых и удобных платьев, но всем им не менее пяти лет.

– Да, есть, но они не подходят для суаре.

– Ясно…

Сразу понятно, что леди Латимер об этом даже не подумала, не учла, что глубокая пропасть, разделяющая сословия, к которым они принадлежат, является также и препятствием для приобретения модной одежды, но тут вперед выходит Эдвард и делает неуклюжий поклон.

– Если не возражаете, миледи, я позабочусь о том, чтобы мисс Блейк надела что-то соответствующее событию.

Леди Латимер рассматривает Эдварда пристальным оценивающим взглядом, после чего вновь взирает на Дору.

– Ваш кавалер, я полагаю?

Эдвард моргает и, запинаясь, начинает:

– О нет, мадам… Ну, то есть я…

Лели Латимер перебивает его коротким смешком.

– Приводите его с собой, мисс Блейк! Он, я вижу, робкий. Мне нравятся такие мужчины. – И она смотрит на Горацио, который секунду назад вырос около ее плеча. – Они не бывают жуликами, моя дорогая! Робкие – они податливые, легко мирятся с нашими капризами. В делах сердечных мы, женщины, должны всегда иметь преимущество, вы так не думаете?

Дора теряется, не зная, что ответить, но потом догадывается, что отвечать ничего и не нужно. Леди Латимер тем временем увидела пифос. Она восхищенно хлопает в ладоши и с почти детским восторгом шагает к нему.

– Великолепно! Да-да, он само совершенство, он потрясающий. Горацио, ты же проводишь наших гостей на улицу?

Последняя фраза брошена ее светлостью через плечо, и Горацио, не теряя ни минуты, ведет их к выходу. Мистер Кумб, мистер Тибб и двое помощников уже сидят в повозке, дожидаясь их. Когда Дора и Эдвард подходят к повозке, мистер Кумб протягивает Доре руку, чтобы помочь ей залезть на козлы. Она оправляет юбки. И Эдвард усаживается рядом с ней на сиденье.

– Надеюсь, – смущенно бормочет Эдвард, – вы не считаете меня чересчур самонадеянным.

– Нет, – отвечает Дора, тоже изрядно смущенная, – хотя, должна признаться, я несколько удивлена. Вы же не всерьез об этом говорили?

– Конечно, всерьез. Мистер Кумб, вы не высадите нас у Пиккадилли?

– Как хотите, – фыркает здоровяк, щелкая поводьями по бокам лошади. – Мне-то какая разница.

Когда повозка с громыханием отъезжает от особняка по дугообразной дорожке, Эдвард оглаживает свой манжет.

– Я вовсе не робкий, – бурчит он.

Это не просто ворчливое замечание. В его голосе звучит обида и желание оправдаться. Дора тянется к нему и ласково сжимает его руку.

– Я знаю, Эдвард, – тихо говорит она.

Он отворачивается. Но руку не отдергивает.

Глава 28

Иезекия обеими руками прижимает стакан джина к своей мясистой груди. Ему нравится отупение, которое дарит алкоголь, нравится, как сознание мутится и погружается в дремотное состояние, как расплываются предметы перед глазами, когда он поворачивает голову. Вот как сейчас. Он делает большой глоток и снова прижимается головой к изголовью кровати, с удовольствием ощущая умиротворяющую твердость резной дубовой доски.

Рядом с ним на кровати сидит Лотти и выжимает прополосканную в тазу тряпицу. Сначала тряпица была белая. А теперь она вся в желтых пятнах с зелено-розовыми потеками, и на поверхности мутной воды (Иезекия старается туда не глядеть) плавают подозрительные сгустки. Просто мыльная пена, уверяет он себя. Ничего страшного.

Это не попытка отрицать очевидное. Не совсем. Он понимает: с ним что-то не так. Но выразить это словами… Увольте, он не желает этого делать. Если сказать, что он болен, если признаться в опасении, что его ногу поразила гангрена, тогда это может оказаться правдой, а он не намерен озвучивать столь ужасную правду. Пока нет.

Когда Лотти накладывает тряпицу поверх раны, он злобно шипит и судорожно сгребает влажную мятую простыню в кулак. Лотти досадливо ахает, усаживается на кровати поудобнее. Иезекия смотрит на ее распухшую губу и снова отворачивается. Он не хотел ее ударить, но он был так зол, и все вышло как-то само собой. Иезекия не испытывал такой злости с тех самых пор, как…

С тех самых пор.