Панджшер навсегда

– Мне надо бы в садовники идти, а я в командиры поперся. И вот расплата. Надо что-то менять. Для начала хватит жалеть и себя, и кого бы то ни было. После – только хуже. Пусть каждый топчет, месит, рвет зубами свою судьбу, пусть договаривается с ней, если может. Делай, что должен, и будь, что будет, вот и весь смысл, мы все это знаем, а многие ли так делают? Что молчишь?

– Слушаю, командир.

– Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно… Так-то вот. Чтобы не было мучительно стыдно. Вот она, судьба. Какая-то сволочь всю жизнь только и делает, что жрет и пьет, никакой пользы обществу. А тут с мыслями о пользе и благоденствии раз – и одиннадцать трупов. Ну, и кто из нас опаснее этому обществу? Как бы ты поступил со мной на месте Бога?

– Иван Васильевич, – Савельев поперхнулся от неожиданного вопроса, – я не потяну роль Бога, но если я в чем-то и уверен, так только в том, что и завтра у нас очередной рейд, и послезавтра, и потом. Поэтому надо разобраться, прийти в себя, иначе…

– Наступим на те же грабли. – Комбат уперся в него немигающим взглядом, но вдруг сжатая в нем пружина ослабла, а взгляд потерял остроту. – Да, Бога из тебя не вышло. Ну, тогда наливай, если надо прийти в себя.

Савельев не заставил себя ждать и, когда они осушили по полкружки горючего самогона, закусив его желтым армейским салом, продолжил все так же дипломатично:

– А судьи кто?

– Степаныч, ты, конечно, все понимаешь. Каждый из нас сам себе судья, когда эта старуха рядом. Если так и дальше будет, то я сопьюсь. – Усачев вдруг перескочил на свою полузабытую слабость, о которой знал только он сам. – Но это ничем не зальешь.

– Боль надо пережить. Один раз – и навсегда.

– Знаю. Но… Мы такие сильные – и беспомощны. Что же происходит?

– Что? Наверное, они тоже умеют воевать.

– Прав ты, Степаныч, но понимаешь… Матери растили своих детей, пестовали их восемнадцать лет. И вот пришел день их взрослой жизни. А мы, как хищники из засады, хвать их за загривок – и в военкомат. Так и хочется иногда спросить – за что, за что мы так с ними, они же еще дети. Он, этот мальчик, еще семьи не создал, ребенка не родил, первую зарплату не получил. За что с ним так поступают взрослые дяди, так жестоко.

– Эх, Иван Васильевич, не быть тебе военным комиссаром в каком-нибудь уютном Задонском районе Липецкой или Ростовской области.

– И черт с ним. Наверное, я не такой уж и оптимист, но мне невыносимо представить, что все безнадежно, что нет света в конце этого чертового тоннеля. Дорога жизни должна куда-то вести, ведь так? Надо преломить ситуацию, надо. Сейчас идет инерция. Ее надо остановить.

Говорить было не о чем, не было сил. Мысли, ставшие циклическими, продолжали наталкиваться на тот же самый придорожный камень, у которого в раздумье и в растерянности стоял и стоит до сих пор Иван-царевич. Налево пойдешь, направо пойдешь, прямо – все равно попадешь в царство мертвых. В чем разница? В страданиях. Налево пойдешь – будешь казнить себя вечно. Направо – покаянье твое спасет душу твою. А прямо пойдешь – получишь прощение от тех, кого погубил. Ремизову казалось, что он прошел всеми тремя дорогами и снова вернулся к проклятому камню. Черкасов после всех передряг, случившихся с ротой и с ним самим, пришел в себя гораздо быстрее и стал ожесточенно искать новую логику жизни. Он прятал свой страх внутри себя, боясь остаться один на один с собой, с судьбой, с тишиной или с темнотой. Он просто боялся остаться один.

– Артем, давно думаю, смотри, что получается. Когда первый батальон погиб, кто пострадал больше всех?

– Третья рота. Почти вся полегла, начиная с ротного, Александров рассказывал.

– Вот-вот, вся рота. А у нас в батальоне? Шестая как бельмо на глазу, тридцать один убитый за полгода, и Гайнутдинов убит. Она третья по счету в батальоне. Артем, – Черкасов понизил голос, – а может быть, все предначертано?!

– Ты что, с ума сошел? Хватит мистифицировать.

– Ну, я не какого-то конкретно человека имею ввиду, а так, саму ситуацию. А в третьем батальоне? Ты посмотри, что там с девятой ротой происходит. И там – то же самое. Она за весь батальон урожай собирает. Шуру Еремеева, ротного, недавно нафаршировали осколками, как булку изюмом, – Черкасов распалялся, новая мысль, пришедшая ему недавно в голову, не давала покоя и тревожила, как болезненная мозоль.

– И какой страшный вывод из этого ты сделал? – Ремизов усмехнулся, но тень легкого беспокойства все-таки пробежала по его лицу.

– Я сделал? Как бы не так! Артем, а вдруг это рок? И тройка, и шестерка, и девятка – дьявольские числа. В Библии что написано: сочти число дьявола – а это три шестерки. Не веришь, думаешь, все это – совпадения? Разве бывают такие совпадения?