Панджшер навсегда

Отличные оценки по диалектическому материализму не всегда имеют значение, и Ремизов, ничего не смысливший в религии, насмехавшийся над суеверием, умолк и приготовился хотя бы выслушать, если не понять… Выслушать человека, который имел право в том числе на заблуждение. Он заранее не хотел ему верить и отмахнулся бы с легкостью, но это раньше. А вот теперь, в последние дни, откуда-то взялась странная предубежденность, что не может человек исчезнуть просто так, и все его солдаты, убитые войной, тоже не могли исчезнуть, оставив после себя только изувеченные трупы, заставляла и его искать новое знание.

– Если я вдруг пойму, что все это правда, что в этом есть логика… – Черкасов говорил тихо, вкрадчиво, словно боясь навлечь беду. – Тогда мне хана. Я ни с кем об этом не говорил – только с тобой, – но ты ведь умеешь слушать.

– Это страх, он как инфекция, а ты еще и фаталист. Черкес, ты в Бога веришь? – как когда-то Хоффман пытал Александрова, теперь тем же занимался Ремизов.

– Ну ты спросил. Конечно, нет, я же коммунист. А ты сам?

– Нет. Но у меня другие причины. Я многого не понимаю, поэтому и не верю. Если Бог – это добро, то почему вокруг столько зла? Столько людей погублено с его одобрения в Ханаане, в Египте. В Библии написано. А что натворила церковь во времена инквизиции? Так что у меня очень глубокие сомнения.

– Так ты читал Ветхий Завет?

– Читал, из любопытства. Но ничего не понял, – честно признался Ремизов.

– Я тоже читал. Если верить в эти сказки, Бог покровительствовал евреям, спас весь еврейский народ, хотя они его не слушались, не верили в него. Так вот, если он на самом деле существует, сейчас он с кем? С «духами» что ли?

– Черкес, ты как-то странно не веришь в Бога. – Ремизов достал сигарету, закурил. – А Гайнутдинов в Бога верил?

– Нет. Ни в Христа, ни в Аллаха. Он, наверное, был язычником, в приметы верил, а взглядом, как плитой, придавливал.

– У меня с ним конфликт случился. Еще в марте. О мертвых плохо не говорят, но иногда он мне дьяволом казался. Сам черный, сильный, циничный, и мысли такие же.

Наверное, Гайнутдинов родился строителем. Когда Ремизов первый раз вошел в казарму, которую по собственному проекту из бетона и толстых бревен создавал его предшественник, он это почувствовал сразу, казарма представлялась большим домом и должна была стать домом для его солдат на многие месяцы. «Землянка наша в три наката…» Накатов, то есть слоев бревен, выложили именно три, как в те военные, почти былинные времена, несмотря на то что каждое бревно стоило на вес золота, потому что его приходилось доставлять из русской Сибири.

– Был бы он Мефистофелем – был бы цел, но, согласись, сколько несчастий случилось при нем в роте. – Черкасов ненадолго задумался, с совершенно новой стороны оценивая своего бывшего ротного.

– Ты думаешь из-за него? – Ремизов с недоверием замолчал.

– Может, и вправду из-за него. – Новая идея казалась Черкасову интересной, а поразмыслив, он добавил: – Может, и сейчас это он нас достает. Ревнует к живым, потому что они живые, за собой тащит. Девять дней еще не прошло.

– Ты в своем уме?

– В своем, не переживай. Пройдет девять дней, и мы все изменим, да, ротный?

– Можно и не ждать, давай начнем с того, что бойцов к наградам представим.

– Кадырова и Станскова?

– Мы с тобой одинаково мыслим. Смогли постоять за себя, а это уже заслуга. Если бы не Кадыров, если бы не Стансков, было бы на три трупа больше.

Утром нудно болело сердце. Возвращаясь из штаба полка после построения офицеров, Усачев впервые зашел в санчасть, наконец-то узнав, где находится это филантропическое учреждение, в котором его солдаты пытаются спрятаться от войны.

– Мне бы что-то от сердца. Болит. Ну, вы понимаете.

– Не понимаю. Закатывайте рукав. Измерим давление. – Строгий санинструктор в белом, на удивление, накрахмаленном халате не проявила ни малейшего снисхождения к самочувствию пациента и не торопилась домысливать по поводу сердечного недомогания. Она сноровисто закрепила на плече Усачева жгут тонометра, присела рядом, прошелестев легким ароматом туалетной воды, смешанным с другим, теплым ароматом, который может принадлежать только утренней женщине. Бравый комбат на секунду забылся, потеряв цель своего посещения, знакомые запахи другой невозвратной жизни сквозь прикрытые веки настойчиво проникали в клетки его невостребованной памяти.

– Прости…

– Вы что-то сказали, товарищ подполковник?

– Я? – Усачев попытался изобразить непонимание, но у него это не особенно получилось. – Вас ведь зовут Малика?

– Угадали. Только в этом нет большой заслуги.

– Хотите обидеть? – Он улыбнулся. – Не получится, я – крепкий.

– О-о, больные разные бывают. Некоторые такие крепкие и здоровые, просто горные козлы. Хотя… Про вас этого не скажешь. – Малика озабоченно следила за стрелкой тонометра. – Артериальное давление – сто шестьдесят, сердечное – сто. А вы-то, оказывается, слабенький.