«Пане-лоцмане» и другие рассказы

Такой осталась в моей памяти каюта номер семнадцать, и всех, кто в ней жил тогда, я любил, хотя должность для любви к ближним была у меня не совсем подходящая — старший помощник капитана, мало того — молодой старший помощник капитана. Мне казалось, что любой безупречный порядок можно навести, математически приложив организацию, требовательность и положительный личный пример, и только много позже, набив себе кровавых шишек, я догадался, что в душах людей существуют потаенные клавиши, которые в приказном порядке не нажмешь, но нужна для этого у тебя у самого живая душа. Спасибо, добрые и недобрые люди помогли, научили.

Долгое время не мог я привыкнуть к семнадцатой каюте: все галстуки у них висели в одном шкафчике, все пальто — в другом, все костюмы — в третьем, а зубные щетки, сплошь одной формы и одинакового цвета, валялись вперемешку в туалетном шкафчике под зеркалом. Доктор на Петров с Иванами махнул рукой, но я-то этого простить не мог!

Я вызывал к себе папу-Петю, который был старшим в каюте, устанавливал его у входа и начинал совмещать воспитательную и разъяснительную работу. Папа-Петя незаметно переминался с ноги на ногу, глаза его весело голубели, хитрые чертики изумления потряхивали бровь, и, наконец, он деловито принимал мои советы и замечания к сведению, обещал подтянуть обоих Иванов и Петюля, смахивал бровью бесенят и говорил:

— Ладно, Степаныч, все будет отполировано. Вы мне лучше скажите: у вас пацан слово «индустриализация» говорит?

— Ему же двух еще нет…

— Так что! Моему полтора, а уже вовсю шпарит!

И папа-Петя подмигивал моему хомячку, который непринужденно, словно кинозвезда, демонстрировал с фотографии два первых зуба.

Папа-Петя понимал меня насквозь и знал, чем сменить старпомовский гнев на милость, тем более что он был еще и Петя-художник. Все надписи на спасательных кругах, шлюпках, пожарных ящиках и шлангах, все трафареты и все особо тонкие малярные работы делал он лично. Старший механик косо смотрел и на папы-Петины художественные достоинства, и на их практическое приложение на судне, а потому мне удавалось залучить папу-Петю к себе на палубу только по светлым христовым дням или же солнечной заполярной ночью. Сотрудничество это основывалось на добровольных началах, и чего только не пришлось пережить моей младостарпомовской надменности! Но зато пароход у меня бывал не только чисто и с тщанием покрашен, но и аккуратно промаркирован, пронумерован и проштемпелеван в полном соответствии с руководящими документами. Кто плавал, тот знает, как это важно: иная вовремя и к месту нанесенная надпись спасает от бездны неприятностей, лишь бы только железо под ней не прохудилось чересчур очевидно.

Вследствие всех этих причин папа-Петя имел в каюте рундук, вмещавший средства выражения всех его многообразных талантов, и именно в этот рундук во время санитарных обходов я старался не заглядывать. Вообще же, если не считать обезличенных зубных щеток, порядок в семнадцатой каюте был относительно неплох и чистота поддерживалась всегда, исключая разве те дни, когда приборкой по графику занимался Петя-Петюль.

Этот Петя был розов, круглолиц, долговяз, мечтателен, ленив на движение, и Петюлем стал при следующих обстоятельствах.

Обоим Иванам и папе-Пете надоели его популярные эротико-парапсихологические россказни, и тогда они начали посылать ему письма и записки якобы от жены второго механика, в которую Петя был подпольно влюблен. Эти настойчивые письма так взвинтили Петину страсть, что в рейсе он решился дать согласие на ответственное свидание, и поскольку женщина в последних письмах к нему иначе как Петюня, Петюля не обращалась, то и он пылкое свое послание подписал: твой Петюль.

Это письмо у Петюля было выужено и приколото у двери каюты, в то время как он подогревал вдохновение перед очередным сеансом из похождений Ивана Большего в роли Казановы.

Разберясь в конце концов, в чем дело, Петя-Петюль долго и искренне плакал, и просто Иван, как самый старший по возрасту, просил у него за всех троих прощения, гладил его по стрижке огромными своими клешнями и сокрушался искренне:

— Злыдни мы, до чого вбылы дытыну!..

История эта имела неожиданный резонанс, потому что у второго механика с юмором было не того, а папа-Петя слишком талантливо скопировал почерк его жены. Впрочем, поставьте себя на место механика и проверьте, как будет с юмором у вас.

Такая ситуация сложилась в семнадцатой каюте к моменту нашей постановки в средний ремонт.