Пангоды

Она, словно дочку, погладила ровесницу по голове, по свалявшимся от лежания на подушке волосам, и сказала:

— Ты и твой ребенок очень нужны… Друг другу. — Взяла вздрагивающую, тонкую, с синими прожилками руку, повернула ладонь к себе: — Ну-у!.. Так у тебя там дальше, вообще, счастье на счастье! Давай, я тебе погадаю, я умею…

Они в тот вечер долго пили чай, потом электростанция отключила свет, зажгли свечу и просто разговаривали, шутили, смеялись, — у темного окошка, на краю заснеженных Пангод…

Рассеянно слушая женщину, Фаина вглядывалась уже не в лицо — в глаза, ища в них подтверждения или отрицания возникшим предположениям. Она или не она? В глазах человека, побывавшего на краю собственных возможностей, заглянувшего за границу власти над собой, на всю жизнь остается характерный след: у одних это необычный блеск, у других «сквозной» взгляд, у третьих печально-ироничный прищур… Этот ее вывод о «зеркале души» явился плодом первых лет труда в пангодинской амбулатории, когда ей, как и другим медицинским специалистам, приходилось, кроме основных обязанностей, выполнять функции фельдшера и врача скорой помощи.

Как таковой службы «ноль три» до 1981 года в поселке не было. Все работники — от медсестер до главного врача — принимали участие в круглосуточных, точнее, круглонедельных дежурствах: целую семидневку один из специалистов, днем и ночью, был «на стреме», в случае необходимости, больные обращались по его месту жительства. Домашних телефонов пангодинская медицина не имела, поэтому на дверях амбулатории висела табличка, на которой указывались фамилия и домашний адрес медика. Имелся даже переходящий флаг (на белом поле красные крест и полумесяц), который водружался на жилище балке или общежитии — поселкового дежурного эскулапа.

Поскольку население молодое, здоровое (с медицинскими вердиктами: «Годен для работ в условиях Крайнего Севера»), то подавляющее количество вызовов «неотложки» было связано не с болезнями, а с несчастными случаями, которые изредка приключались на производстве и довольно часто происходили в быту.

Фаине первые месяцы представлялось, что она попала в такое место на земле, где сходятся лицевая и изнаночная стороны жизни, где естество необычно обнажено, а суть, по прежнему, — классически — недосягаема. Где трещат ровные швы, стянутые прочными «материковыми» нитками, — а веществом, казалось бы, сомнительной, «временной» основы навсегда скрепляются несогласующиеся формы с безнадежно размочаленными краями.

Сейчас она, осознавая, что некстати, вспомнила первый в своей медицинской практике случай, который потряс ее до глубины души. Некстати этот фрагмент из прошлого был не из-за отсутствия своего логического места в цепочке ее воспоминаний, а тем, что он встал перед ней картинкой, мешая слушать женщину, понимать, что та сейчас говорит.

…Однажды в ее дежурство мужчина из общежития вскрыл себе вены. Нужно было срочно транспортировать «суицидника» в больницу. В таких случаях вертолетным санрейсом больного отправляли в Надым. Но то ли «вертушки» не было, то ли погода абсолютно не позволяла подняться в небо безотказным в таких случаях пилотам «Ми-шек», — пришлось грузить пациента на первый попавшийся борт. Им оказался транзитный «Антей», летящий куда-то на запад. В дороге парень, бледный и слабый от потери крови, разговорился. Почти весело, как давней подруге, объяснил Фаине: устал, думал, Север поможет, вылечит своими «туманами», «запахами»… — нет, еще хуже стало. «Вот ты сейчас улетела, никого толком в известность не поставила, — тебя кто-нибудь кинется искать?.. — А меня, точно, — нет».

Самолет сделал посадку в Печоре, Фаина сдала пациента в больницу, а сама поехала в аэропорт, без денег, в белом халате под полушубком. Она пребывала в каком-то странном, необычном для себя состоянии. «Жизнь — и почти смерть, опять жизнь. Пангоды — и Печора, о которой дома никто не знает, — все так далеко друг от друга — и так, оказывается, близко и, оказывается, просто…»

Фаина вглядывалась в лица пассажиров. Среди мужей, жен, пап, мам, детей, коллег по работе, находила одинокие глаза. По одежде, жестам, голосу пыталась прочитать многочисленные истории людского одиночества, силилась вывести какую-то общую, простую и понятную формулу этого, выходит, распространенного и, часто, невыносимого человеческого состояния.

Она пришла в себя через двое суток: знакомую фамилию объявляли по громкоговорителю, это была ее фамилия — Фаину разыскивали, из далеких Пангод.

Тот «печорский» пациент через месяц вернулся в поселок и еще через пару недель повесился, на этот раз спасти его не удалось.

Как ни странно, финал той трагедии Фаина восприняла сравнительно спокойно. На тот момент она уже отчетливо понимала, что в ее Пангодах, как и в том зале ожидания, много одиноких людей: улетают, прилетают, двигаются, живут, смотрят друг на друга, и… молчат.