…Она была логопедом одного из пангодинских детских садов. Рассказывают, что в столе у нее всегда были конфеты, бублики, печенье все, необходимое для чаепития, которым она, вместе с каждым из своих питомцев, непременно отмечала их маленькие, но такие важные для них «победы» — над косноязычием, над неправильной речью.
Ей с самого детства всегда было кого-то жалко. Близкие люди говорят, что это прошло красной нитью через всю ее судьбу. Она закончила дефектологический факультет пединститута, работала завучем школы для детей с умственными отклонениями. По свидетельству дочери, во многих ее стихах присутствует обиженный персонаж. Причем, обиженность — это не состояние автора, — Мельникова была жизнерадостным человеком, и в ее стихах преобладало жизнеутверждающее начало. Автор как бы говорит: когда тебе хорошо — это прекрасно, но замри на минутку, тебе это ничего не стоит, прислушайся, может кто-то плачет, кому-то плохо…
Она была необычным человеком. Развитым, культурным, красивым. Одних коллекций у нее осталось несколько: марки, статуэтки, книги, подсвечники… Она любила красивое. Но главным ее увлечением, помимо работы с детьми, была поэзия, в плену которой она находилась и днем, и ночью.
Она, как, наверное, и все поэты, творила по ночам. Наутро, почти всегда, в блокноте, который постоянно лежал под подушкой, оказывалось что-то новое: в лучшем случае стихотворение, чаще — просто строфа, рифма, строчка… Здесь, в Пангодах, могла появиться первая собственная книга. Но…
Будучи безнадежно больной, она продолжала писать.
Галина Мельникова так и не увидела первого для нее сборника, коллективного, одним из авторов которого она стала. Сборника, вышедшего стотысячным тиражом, с незамысловатым названием — «Подорожник». Для составителей, вероятно, «Подорожник» — отовсюду; то, что еще не известно, но набирает силу. А для меня, как пангодинца, так щемяще: вечное и скромное — лекарство; на обочине.
РАЙ-ДА
Класс заполнен необычно, несимметрично: приоконное пространство свободно от парт.
Едва учительница сказала о том, где родилась и выросла, во мне буквально зазвенела песня из школьного детства (пионерский лагерь):
Дальше следовал темпераментный припев, восклицания с прихлопом на каждый слог:
Мы не понимали, что такое «рай-да». Но у гигантского ночного костра, когда раскаленные, потерявшие вес осколки летят в померкшее от яростного огня небо, а макушки ближней рощи волшебно превращаются в колышущиеся темные вершины, нам представляется иной, сказочный, мир: синие горы, тучные стада, счастливые кавказские чабаны в белых бурках и папахах. Они, благодарные судьбе, стране, радостной песней славят свою жизнь (которая для нас, увы, так мы думали, — могла быть только сладкой мечтой!), а горы им вторят согласным громким эхом…
«Рай! — Да!.. Рай! — Да!..»
— Кавказ, место, где я родилась и выросла, — рай! — поблескивая угольными глазами, говорит южная женщина по имени Любовь. — Вслушайтесь в слово «Эльбрус»: это — вздрогнули горы, с гулом поползли к подножьям снега…. Или можно представить совершенно иное: чистый, звонкий, голубой воздух, орел парит…
На Кавказе большое значения придают имени, которое не должно быть просто приятным звуком, ему предписано быть «нагруженным» определенным смыслом, высоким и красивым: любовь к своей земле, к родителям, уважение к родственнику, другу, соседу…. Так, например, после Отечественной войны в Приэльбрусье появились мальчики Замиры (за мир), Дамиры (даешь мир)…