Паноптикум

У меня не было времени спросить у нее о чем-нибудь еще. Я уже стоял в столовой перед диваном, покрытым старым ковром, на котором, плотно сомкнув веки, лежал Карой Нулла и как будто спал, только лицо у него было синее и распухшее. Любящие члены семьи успели скрестить ему руки на груди. Рядом с диваном стоял с важным видом врач, словно одно его присутствие могло воскресить умершего.

Жена господина Нуллы сидела в углу и горестно причитала. Пиштике смотрел на все с любопытством: ведь он первый раз в жизни видел мертвого. Эвике же рыдала по всем правилам, можно даже сказать — классически, орошая слезами грудь того, кто никогда больше не будет содержать свою семью. На стенах висели пыльные портреты доживших до почтенной старости отцов, дедушек и даже прадедушек. Мебель была в старом немецком стиле. На буфете рядом с посеребренной хлебницей и несколькими фарфоровыми статуэтками валялись пять пенгё и портфель. Кое-кто из соседей уже собрался вокруг покойника, с любопытством наблюдая за трагедией поверженной в отчаяние семьи. Точно так же они окружили бы господина Нуллу, если бы судьба послала ему самый крупный выигрыш в лотерее или если бы в его квартире была назначена распродажа с молотка.

Даже после смерти на лице у господина Нуллы сохранилось испуганное и покорное выражение. В его смерти не было ничего трагического. Пиштике отважился подойти к умершему ближе и впился в него глазами, но сестра не давала ему броситься на грудь мертвого отца. Она оттолкнула его чуть не со злобой, как будто отец умер только для нее одной. Однако из всех воплей самым громким был, несомненно, вой служанки, которая оплакивала умершего хозяина с такой непоколебимой преданностью, что соседи должны были непременно почувствовать желание взять к себе «столь верную прислугу». В комнату проникал из кухни сильный запах капусты, и это обстоятельство до некоторой степени снижало трагичность момента. Увидев меня, госпожа Нулла упала мне на грудь и прорыдала:

— Зачем он убил себя? Зачем он это сделал? О, скажите, скажите мне, зачем? — Она захлебнулась от слез и зарыдала с новой силой.

В углу комнаты стоял солдат; он прислонился спиной к буфету и задумался. Вероятно, это был ухажер служанки, попавший в столовую только благодаря таким чрезвычайным обстоятельствам. В другом углу собравшиеся обсуждали вопрос о праве семьи умершего на пенсию, в третьем — жалели детей, в четвертом — говорили о высоких добродетелях покойного.

И среди всего этого шума, воплей и рыданий в распавшемся кругу своей семьи господин Нулла лежал такой грустный, такой обиженный, как будто успел раскаяться в том, что сделал.

— Уже пришли за беднягой, — сказал кто-то громко. Рыдания еще больше усилились.

Четверо огромных равнодушных мужчин вошли в комнату. Молодой человек, очевидно, осмотрщик трупов, остановился перед диваном, взглянул на покойника, склонился к его сердцу, затем кивнул головой. Те четверо схватили господина Нуллу. Они не сказали никому ни слова, ничего не спросили, просто положили покойника в гроб и понесли вниз по лестнице.

— Что ты, Иожи? Не закуривай так сразу! — прошептала полненькая женщина своему мужу.

Весь дом вышел провожать умершего, жильцы спотыкались о брошенную метлу младшего дворника, а швейцар, известный всем своим спесивым и необщительным нравом, снял шляпу и низко поклонился.

Четверо мужчин вышли, шаркая ногами, на лестницу, один из них споткнулся, грязно выругался и поправил сдвинувшуюся набок крышку гроба.

1932

ЛАЙОШ НУЛЛА ПУСКАЕТСЯ ВО ВСЕ ТЯЖКИЕ

Господин главный бухгалтер Лайош Нулла поднялся из-за своего письменного стола, вынул из жилетного кармашка массивные золотые часы с двойной крышкой (полученные в наследство от дедушки), посмотрел сначала на них, потом на стенные часы конторы, повернулся с довольным видом к своим коллегам и воскликнул:

— Шесть часов, господа!

После этого господин Нулла симметрично сложил разбросанные по столу бумаги и книги, наведя на нем тот унылый порядок, какого он придерживался всю свою жизнь. Затем двумя пальцами левой руки — большим и указательным — вытащил из заднего кармана брюк полученный в наследство от отца серебряный портсигар и, нахмурившись, пробормотал:

— Утром у меня было пятнадцать сигарет… Восемь я выкурил до обеда… одну за обедом… пять после обеда… всего четырнадцать… Одной не хватает.

Он обратился к своим коллегам:

— Пардон, не брал ли у меня кто-нибудь сигарету?

— Да, — ответил один из служащих, господин Домби, — я осмелился попросить ее у вас.

— Ах да, конечно, — сказал господин Нулла и, видимо, успокоился.

Выйдя из конторы, господин Нулла приосанился, сунул под мышку зонтик и пошел по той самой улице, по которой вот уже двадцать лет каждый день возвращался домой. Маленькая прогулка, полезная для здоровья, как любил говорить он. Если погода была хорошая, то он шел домой пешком, а если лил дождь, садился в трамвай. На такси он ездил всего два раза: один раз, когда вывихнул ногу, другой — когда ему неожиданно повысили жалованье.