Паноптикум

На спорщиков зашикали, призывая к тишине в святом месте, они зашикали в ответ, и ругань продолжилась бы и дальше, если бы в церковь не вошел отец Серафим в церемониальном золотом облачении. Голоса смолкли, и толпа застыла, преисполненная благоговения и торжественного предчувствия. В руках священник держал дымящее кадило и большое серебряное распятие. За ним следовал тот самый рыжий монах, кормивший кур, одетый в похожую канареечную хламиду, только побледнее и поскромнее. Он нес расписанный цветочным узором чайничек, смотрящийся абсолютно неуместно посреди церковной помпезности, и кисть для окропления святой водой.

Отец Серафим остановился у алтаря и напевно затянул молитву на церковнославянском. Народ крестился, повторяя за ним «Господу помолимся, Господи, помилуй», но Антигона не могла правильно сложить пальцы – так она оцепенела от страха.

– Что с тобой? – шепнул отец. – У тебя что-то болит?

– Нет. Меня не болит. Я болю. Ой…

Слова-пазлы ускользали. Мысли крошились в труху. Ни собрать, ни склеить. Со всех сторон давила толпа, пространство сузилось, как и легкие, в которые не помещался спертый воздух, пропитанный запахом благовоний и человеческих тел. Антигона опустила глаза, сосредоточив взгляд на трещине в деревянной половице, да так и простояла, пока отцу Серафиму не надоело бубнить. Он принялся ходить по рядам, сопровождаемый рыжей тенью. Кадило в его руках чадило дымом, дурманя и так мутную голову.

– Только не смотри на него. И он тебя не заметит, – повторяла Антигона себе под нос. – Не смотри. Он тебя не заметит.

Вдруг на нее брызнуло водой. От неожиданности она вздрогнула всем телом.

– Это бес! – вскричал отец Серафим ликующим тоном игрока в покер, которому выпал джекпот. – Бес боится святой воды.

В лицо прилетела еще одна порция жидкости, застилая глаза.

– Не брызгайтесь! – запротестовала Антигона. – Не трогайте меня!

Отец Серафим поднес к ее лицу кадило. Оно качалось из стороны в сторону, гипнотизируя. Еще и запах, этот ужасный горьковато-сладкий запах…

Антигона почувствовала, как мир перед ней плывет. Колыхнулось людское море, и пол стал ближе, а отец, наоборот, невыразимо далеко – не дозовешься.

– Оставьте меня… – пробормотала она, чувствуя, как подкашиваются колени.

– Держите ее, – скомандовал отец Серафим.

Якова Ильича тут же оттеснили плечами несколько молодчиков и подхватили Антигону под руки. Она брыкалась, осыпала их отборной бранью, но хватка становилась только сильнее. Сквозь дым фимиама она разглядела лицо рыжего монаха, который смотрел на все это с ужасом и… сочувствием?

– Евгений, будь добр еще воды… – обратился к нему отец Серафим.

Но Антигона услышала: «Гемон». И прозрела.

Все воплощалось наяву – трагедия Софокла, озаглавленная ее именем. Царь Креонт, желающий отправить ее на смерть, стражники, сжимающие в тисках, хор фиванцев, покорного народа, боящегося своего правителя. И Гемон – сын Креонта, жених Антигоны, выступивший против жестокого отца.

«И все они одобрили б меня, когда б им страх не сковывал уста. Одно из преимуществ у царя – и говорить и действовать как хочет», – пронеслось в голове.

– Помогите, – выдохнула Антигона. Шепот заглушили вопли отца Серафима. «Изыди, нечистый», «оставь тело невинной рабы Божьей» – репертуар у него был небогатый. – Гемон! Папа! Папочка, помоги!

Но Яков Ильич не отзывался. Толпа унесла его в сторону, едва появившиеся из ниоткуда люди подхватили Тоню. Сердце колотилось так громко, что заглушало все остальные звуки. В груди расцветала боль, расцветала, как цветок, длинными ядовитыми стеблями оплетая тело. Боли становилось все больше: левое плечо, лопатки, живот… Где-то в кармане пальто завалялся нитроглицерин, но Яков Ильич не мог дотянуться до него, ведь совсем не чувствовал рук.

И душно здесь, душно-то как… Расстегнуть бы пальто, ослабить ворот рубашки…

«Стойте, отпустите ее! Ей же плохо, больно!» – закричал бы Яков Ильич, но у него не было голоса. Перед глазами завертелись хороводом огни свечей, пространство шло рябью и рыжевато-фиолетовыми полосами. «Жаль, что я сказал Тоне выкинуть визитку с телефоном того врача», – такова была последняя мысль Якова Ильича, и он провалился во тьму.

Краем глаза Антигона заметила, как толпа расступилась, открывая взгляду потерявшего сознание человека. Мелькнула пола знакомого пальто, золотисто блеснули стекла очков…

– Папочка! – завопила Антигона, но уста ей замкнул тяжелый крест.

Увидев, что рыжий монах поставил на пол чайник и кинулся приводить ее отца в чувство, она немного успокоилась.

Когда суета утихла и Якова Ильича уволокли из храмового зала, отец Серафим вернулся к обряду экзорцизма. Потеряв помощника, таскавшего емкость со святой водой, он решил поработать с аудиторией по-другому.