Паноптикум

– Что не так, родная? – забеспокоился отец, но она помотала головой: все нормально, мол. Отец Серафим устроился по другую сторону стола. За его спиной виднелся православный календарь с панорамным фото монастыря. Красный квадратик на прозрачной ленте, который должен был отмечать сегодняшнюю дату, окаймлял вчерашнюю. Почувствовав укол раздражения, Антигона отвернулась к окну, чтобы эта неправильность не мозолила глаза.

– Что ж, рассказывайте, что привело вас сюда. – Отец Серафим соединил концы пальцев, демонстрируя, что весь во внимании.

– Мы пришли к вам с большим горем, – начал Яков Ильич. – Хотим просить помощи и совета. Батюшка, я должен признаться, мы… Не то, чтобы были добрыми христианами. В церковь ходим редко, на Пасху разве что, но наша ситуация вынуждает нас… обратиться к Богу. Осознать… свои ошибки.

Слова давались Якову Ильичу тяжело. Казались патетичной бессмыслицей. Все, чего ему хотелось, это чтобы священник щелкнул пальцами, вырвал пару волосинок из бороды, как Старик Хоттабыч, и Тоня тотчас выпорхнула из этого кабинета бодрая и радостная. Да только вера в Господа – не пилюля, которую можно принять по надобности, Яков Ильич это понимал. Но в глубине души осознавал, что привело его к отцу Серафиму отнюдь не желание духовно возродиться и воцерковиться.

– Никогда не поздно обратиться к Богу. Продолжайте, – подбодрил его священник.

– Моя дочь Антонина… – Яков Ильич кивнул в ее сторону, но Антигона и бровью не повела. На лужайке, вид на которую открывался из окна, парень с короткой рыжей бородой кормил кур. Даже монашеское одеяние не могло скрыть его атлетического телосложения. И самым странным было не то, как монах молод и как сложен, а то, как он улыбался – сам себе. Улыбался так, словно на дворе солнечный день, а над его головой висит чистейшее голубое небо, а не грозовые тучи. Антигона хотела бы однажды научиться так улыбаться. Или хотя бы, чтоб он улыбнулся ей.

– …переживает трудный период, – продолжал отец. – С тех пор, как ее мать, моя жена, скоропостижно скончалась, с Тоней творится неладное…

Правильно, наверное, было бы сделать по-другому. По канонам романа. Вспомнить все на Светиной могиле, и исповедоваться, и плакать, и молить о прощении, но память не спрашивает, когда вам удобно, чтобы нагрянуть в гости.

Все вышло, как вышло. Слова покатились из него, как бусины из порванного ожерелья.

Да только заговорил Яков Ильич не о Тоне.

А о себе.

О последнем вечере перед тем, как его свет погас навсегда.

…Как она кричала, громыхая кастрюлями в раковине. Вспененное моющее средство взвилось в воздух роем мыльных пузырей, и маленькие копии Светланы Благой, заключенные в прозрачные сферы, разлетелись по кухне, источая десятикратно усиленный гнев.

– Я тебе не мать, Яша! Я твоя женщина, понимаешь? Не сиделка, подтирающая твою взрослую задницу. Я здесь горничной работаю, что ли? Ты весь день на работе, а по вечерам строчишь в своем блокноте и ничего мне не показываешь. Когда мы в последний раз ходили в кафе, в театр, а? Я уже молчу о сексе, ты, видимо, на старости лет импотентом заделался. А дети… Илюша вечно пропадает где-то, я его дома почти не вижу. Тоня ушла в себя, я вообще не знаю, что у нее в голове творится. Может, она совсем умом тронулась с той дрянью, которую слушает и читает… Помнишь, нам давно еще в школе говорили, что она ненормальная. Это все в твою мамашу полоумную, которой мертвый муж мерещился…

– Замолчи! – рявкнул Яков Ильич. – Что ты городишь? Про Тоню, про матушку мою… Уважай ее память!

– Ты только рот мне можешь затыкать! – не унималась Света. – Лучше бы детьми занялся, они совсем от рук отбились. Если знаешь, как жить правильно, разбирайся сам. Я все делаю для тебя и детей, а вам наплевать. Посмотрим, как вы будете без меня!

Когда-то все было по-другому. Он нежно обнимал жену за укутанные шалью плечи – холодно, ей было вечно холодно – и шептал на ухо: «Свет мой». Редкие ссоры прибавляли чувствам остроты и пикантности, как в обожаемых Светой бразильских сериалах, которые вечерами скрашивали мрачную действительность девяностых. Но годы шли, дети росли, а они… просто старели. У многих их ровесников уже появились внуки, которым можно было отдать нерастраченную любовь, а младшая дочь Благих даже не достигла совершеннолетия. Родители теряли детей – и друг друга. Семейный плот распадался на доски.

Чем этот скандал отличался от других, случавшихся чуть ли не каждый день, едва Тоня с Ильей выскальзывали за порог? Яков Ильич знал, чем все закончится: завтра он уйдет на работу, а по возвращении на столе будет ждать горячий ужин. Он чмокнет жену в щеку, скажет: «Прости меня, дурака», и все будет, как прежде. До следующей ссоры.

Но не в этот раз. Чертов сломанный котел.