Паноптикум

– Конечно, солнышко. – Тон Якова Ильича становился все приторнее. Хоть на хлеб намазывай и ешь, как бутерброд с медом.

Антигона схватилась за его протянутую ладонь и выскользнула наружу. Ливень утих так же быстро, как начался – осталась лишь липкая морось, облепившая их одежду роем мошкары.

Они двигались вверх медленно, не расцепляя рук – со стороны это, наверное, смотрелось трогательно. Да и Антигона на первый взгляд казалась обыкновенной девушкой, разве что очень сосредоточенной, будто проводила сложные математические операции в уме. Утром, собрав в охапку последние крупицы здравого смысла, она вымыла голову и привела себя в порядок. Порезы на коже надежно укрывал свитер, а непослушные волосы она укротила, заплетя в косу. В своем черном пальто с погонами, черных джинсах и черных же ботильонах Антигона выглядела, как присмиревшая готесса, которая решила стать образцовой студенткой, но еще не успела обзавестись новым гардеробом. Одежду она действительно давно не покупала: таскала старое драное шмотье, которым когда-то эпатировала одноклассников.

Рядом с отцом и дочерью шествовала группка старушек-паломниц, похожих на стайку серебристых рыбок. Они переговаривались тихими голосами, негромко, приятно посмеивались и начали креститься уже на подступе к воротам монастыря. Благим было неловко рядом с ними. Яков Ильич считал себя плохим христианином, а Антигона и подавно: она скорее поверила бы в Зевса-Громовержца, чем в Иисуса Христа. В фаталистической древнегреческой религии ей виделось больше смысла, чем в проповедуемой христианством свободе воли, которая, однако, предполагает Божью кару за каждый проступок. Кукольное сердце Антигоны тянулось к тому, чтобы отказаться от необходимости выбирать, решать, бороться. И покориться – фатуму, или причитающей в голове сестрице, или хотя бы отцу, который за руку тащил ее за собой.

Кованные ворота были гостеприимно распахнуты. На территории монастыря располагался парк, отчасти похожий на скотный двор: цветочные клумбы и грязноватый декоративный прудик соседствовали с хлевом, из которого несло навозом. Повсюду торчали торговые палатки, где милые бабушки в платочках продавали иконки и пластиковые бутылки со святой водой. Венчала композицию церковь – стандартное творение православной архитектуры: барокковые завитки и арочные окна, грибные шляпки золоченных куполов, насаженные на бежевые башенки. Один купол, правда, был черный: видать, деньги на позолоту кончились.

Яков Ильич окликнул проходившего мимо монаха и поинтересовался, где можно найти настоятеля монастыря, отца Серафима. Тот провел их в приемную братского корпуса – скучное административное здание справа от церкви – и велел ждать в коридоре перед каким-то кабинетом. На двери висела табличка – Антигона, запинаясь, прочитала вслух:

– Часы приема ежедневно с девяти до… до семнадцати ноль-ноль. В дни б-больших праздников с двенадцати до семнадцати ноль-ноль.

– Как в ЖЭКе, ей-богу… – пробормотал Яков Ильич. Его снова накрыло мерзкое ощущение собственной неправоты. Он опустился на приткнувшуюся у двери длинную скамью, расстегнул пальто и ослабил шарф. Глубоко вздохнул, высвобождая скопившуюся в животе тяжесть. Антигона присела рядом, и Яков Ильич снова взял ее за руку.

Так они и сидели в тишине, подпитываясь скудным теплом прикосновения, пока не подошел отец Серафим. Был он древний, намного старше Якова Ильича и весь какой-то серый, будто припорошенный пылью. Пыль эта лежала даже на его давно не стиранной рясе, от которой исходил кисловатый запах. На голове отец Серафим носил клобук, из-под которого торчали желтовато-седые волосы, а с подбородка тянулась жидкая бороденка – тонкая и длинная, как капля слюны, что свисает со рта уснувшего пьяницы.

– Простите за ожидание. Много дел, много людей, которые хотят обратиться за советом…

Говорил отец Серафим, как и все священники, веско и с выражением, наполняя каждое слово таинственной важностью. Антигона выжидательно молчала, а вот Яков Ильич обрадовался ему, как родному отцу, и бросился целовать руки.

– Благословите, батюшка… Спасибо, что нашли для нас время.

Священник осенил его крестным знамением и поспешно высвободился из хватки. Засуетился, извлекая из складок рясы ключи от кабинета.

– Бог благословит. Входите, присядем, потолкуем. – Он пригласил отца и дочь внутрь и сам вошел следом.

Приемная отца Серафима, если это помещение можно было так назвать, выглядела, как обыкновенный офисный кабинет: рабочий стол с компьютером, стеллаж, уставленный рядами разноцветных папок, два стула для посетителей. Только на стенах висело непривычно много икон и несколько распечатанных листков с молитвами, прибитых кнопками. Антигона пробралась к одному из стульев, глядя только в пол: новая обстановка ее пугала.