Пантелеймон Романов

— А прежде, как язык протянул, сейчас тебе по затылку.

— Это сейчас — крышка.

— А голова какая была? — продолжал Николай. — Чисто тебе в тумане. Мыслей этих уйма, можно сказать, а протянуть языка не смей. Тебя, может, осенило, а ты молчи.

— Это что там, слова не давали сказать.

— А язык теперь возьми, — продолжал возбужденно Николай, — ведь прямо развязался, можно сказать. I бывало, к помещику придешь, станешь в передней, как холоп, выйдет к тебе хозяин, о деле еще туда-сюда, выразишь, а хочется по душам поговорить — и нету ничего: язык как суконный.

— Верно, верно, — отозвался Федор.

— Бывало, на сходке выйдешь, пик-мик — трех минут проговорить не можешь. На сходке-то еще так-сяк, свои люди, а вот один раз на суде у земского срезался. Отавное дело, там руками махать нельзя. А я без рук говорить никак не могу.

— Не можешь?..

— Никак. Мне первое дело, чтобы руки были свободны. Начну, бывало, говорить, помню, еще столяриху взялся защищать (холсты потаскала), начал бойко так, а земский говорит: «Не махай руками», я и забыл, что дальше. Только соберусь с мыслями, подниму правую руку, а он, нечистый, опять: «Опусти руки!..» А теперь пожалуйста, махай сколько хочешь, никто тебе слова не скажет.

— Теперь насчет этого свободно, — сказал Федор.

— Все диву дались… Огородник взялся после тебя, так больше часу не мог.

— Это у меня еще горло болело. Нет, а ты заметь: все-таки час даже огородник говорил. А прежде тот же огородник, много он тебе наговорить мог? Пяти минут не выдержал бы.

— Ежели бы вот так на середку поставить?.. И двух минут не проговорил бы, — сказал возбужденно. Федор.

— О чем калякаете? — спросил, подходя к приятелям, печник.

— Да вот говорим, что в нынешнее время не в пример лучше стало, язык и руки, можно сказать, развязались. — отвечал Николай.

Федор, сидя на завалинке, посмотрел на печника, ожидая, что он скажет. Но печник ничего не сказал и молча сел на завалинку.

— Где ты, нечистый, шляешься? — послышался бабий голос. — Лошади стоят не поены, коровам корму не дадено. Завел опять свои гусли-то.

— Это тебя кличут, — сказал Федор Николаю.

— Слышу. Иду сейчас!

Он нехотя поднялся и, прощаясь, сказал мрачно:

— Вот баб бы этих еще к черту надо!

Печник посмотрел ему вслед и сказал:

— Вот мельница-то пустая… Мелет, мелет… прямо слушать тошно. Оттого вот и маемся без хлеба, что насели нам на шею такие-то вот говоруны. Какая это жизнь подошла, скажи на милость.

Федор молча махнул рукой, сплюнул и потом сказал:

— Да, без хлеба — беда.

— А прежде и хлеба было сколько хочешь, и всего.

— Баранок, бывало, из города сколько хочешь кажное воскресенье привозишь.

— А сапоги почем прежде были? Бывало, пять целковых отдашь, думаешь, переплатил.

— Верно, — сказал Федор возбужденно, — я, помню, за четыре целковых покупал. А бабе и вовсе — за два с полтиной.

— Взять бы эту шушель поганую — Миколку да еще этого Андрюшку, — да помелом поганым, чтобы они не болтали много, вот бы дело сразу пошло лучше.

— Вот это правильно, — сказал Федор.

1918

Кучка разбойников

В одно из воскресений слободские мужики сидели на завалинке около избы овчинника и толковали о новых порядках.

Говорили о том, что весь народ против, только вот завелась кучка разбойников на деревне и безобразничает, и что все равно их дело не выйдет, потому что народ хороший, помнящий и бога еще не забыл. А раз народ весь против, тут все равно ничего не сделаешь.

Проезжавший по деревне кузнец из соседнего села остановил лошадь и подошел к говорившим поболтать и выкурить трубочку.

— Об чем разговор? — спросил он, присаживаясь и доставая кисет.

— Да вот, об новом начальстве говорим, об этих разбойниках.

— А… — сказал кузнец, кивнув головой. — Ау нас и все-то словно взбесились, как злодеи сделались. Прежде бога помнили, чужого не касались, а теперь пондравилось: что чужое — давай сюда…

— Нет, у нас — слава богу, на редкость люди хорошие. Как заговорили эти разбойники, чтобы отнимать у богатых землю и имущество, так все против были. Прямо их в глаза разбойниками так и зовем.

— Да, это на редкость, — сказал кузнец, покачав головой. — А у нас такие злодеи все, не дай бог. Что наше начальство-то это новое скажет, то и вали! Отбирать у кого, выселять… там еще декрету такого не вышло, а они уж стараются.

— Нет, у нас люди хорошие. Хоть бы один когда за них руку поднял — ни за что! Они свое говорят, а мы напротив. На собрание нас позовут — говорите, граждане, высказывайтесь… А мы молчим. Газет для нас выписали, а мы их все на цигарки. Вот. ей-богу.

— A y нас, братец ты мой, начали с земли помещицкой… «Кто за то, чтобы отнять?» Все, как один человек.

— Обрадовались… Ах, сукины дети, разбойники. А у нас, когда первый раз только заговорили, чтобы отбирать, так все такой шум подняли, что просто беда. Бога, кричим, забыли, разбойники! Вам на большую дорогу только впору иттить… — сказал овчинник.

— Да, — продолжал кузнец, — и отобрали, братец ты мой, землю.

— И никто не нашелся против? Все поднимали руки?

— Все.

— У вас, значит, все такие-то, как у нас эти пять человек?