Пантелеймон Романов

— Выходит, так. А у вас, значит, землю совсем не тронули? — спросил кузнец.

Наступило молчание.

— Да нет, землю-то и мы отобрали…

— Кто же у вас-то постарался? Общество?

— Нет, какое там общество, общество все было против. Все вот эти пять разбойников.

— Что ж это вы допустили-то?

— А ну их к черту, связываться еще. Отстранились, и кончено дело. Им отвечать, а не нам. Подожди, ответят… Вот мы их тогда обнаружим. Ведь что, сукины дети, делают! Андрей Степаныч у нас, арендатор этот — человек, можно сказать, первый сорт был, так эти разбойники постановили все у него отобрать, а самого выселить, чтобы, говорят, гнезда эти с корнем вывести и ладно, а то нынче тут хороший сидит, а завтра какой-нибудь злодей придет и опять кровь будет пить. Так можешь себе вообразить — плакали все мы-то.

— Плакали?

— Да. Человек очень хороший был. Все против были, как один.

— И пришлось выселять?

— Что ж сделаешь-то… И не то что выселили, а еще и растащили все до последней щепки. Все через них, через окаянных, берите, говорят, а то другим отдадим. Ну, известно, кажный думает, что раз все равно разберут, так уж лучше мы возьмем, чем другие попользуются.

— И все эти пять человек в должности состоят? — спросил кузнец.

— Все до одного.

— Отчего ж так вышло-то?

— Оттого, что народ у нас хороший очень, — недовольно отозвался овчинник. — Нешто богобоязненный и правильный человек пойдет на такую должность, душу марать! Да еще… отвечать потом. А эти, как они наглые сукины дети, так и прут всюду: и в председатели и куда хочешь. Ведь это что — какой разбой развели: садик был у этого Андрея Степаныча, так весь его на глазах у него обтрясли, с ветками оборвали.

— Кто ж это?

— Кто. Трясли-то, конечно, все., да ведь все из-за них, из-за разбойников: они слух пустили, что кто трясти не будет, тому из имущества арендаторского при дележе ничего не достанется. Ну, тут, конешное дело, так все принялись бузовать, что только треск идет.

— Здорово, — сказал кузнец. — Ау нас слух прошел, что вы будто сами пожелали и землю делить и все.

— Какое там — сами. Все против были! И мы так смотрим, что ни к черту их дело не пойдет, потому что раз весь народ — против, тут уж ничего не сделаешь. А ответить им когда-нибудь придется… вот уж тогда мы все причтем…

На улице показался молодой парень в кожаной фуражке. он быстро шел мимо и на ходу крикнул:

— Собирайтесь к Иванихе на двор, сарай будем ломать. Под клуб пойдет.

Когда он прошел, овчинник угрюмо посмотрел ему вслед и сказал:

— Видал?.. Вот они, вот отродье чертово. Чужую собг ственность ломать. Ни святого — ничего! И какие-нибудь молокососы.

— А все-таки здорово: даже никто не отозвался, — сказал кузнец. — А у нас сразу бы все вскочили.

— Ну, чего сидите-то! По десяти раз к вам прикладываться! — крикнул проходивший по улице человек в пальто с оборванными пуговицами и с большой книгой под мышкой.

— Сам председатель… — сказал овчинник, кивнув кузнецу на проходившего. — Чем черт не шутит! — прибавил он, покачав головой.

Из двери начали показываться мужики и, надевая шапки, почему-то сначала оглядывались на обе стороны улицы. Человек пять нехотя пошло в ту сторону, куда ушел председатель. Остальные, посмотрев на них и опять на обе стороны улицы, тоже пошли.

— Эй, вы куда? — крикнул овчинник.

— Пойтить посмотреть, что эти умные головы орудовать будут, — ответили уходившие.

— Пойтить себе посмотреть, — сказал овчинник.

Кузнец тоже поднялся и поехал в лавочку на конец села. Когда он оглянулся, то увидел, что из сеней выскакивают запоздавшие и, надевая на бегу одежду, рысью бегут догонять остальных.

— Эй, стойте, куда пошли-то?

— Да вот эти разбойники еще чтой-то ломать выдумали.

— Ах, пропасти на них нет! А вы что ж не скажете… кажный сукин сын норовит вперед забежать…

Когда кузнец ехал обратно мимо усадьбы, за плетнем стоял шум, треск ломаемых бревен, летела, оседая на траву, пыль, точно от молотьбы, и слышался гонор и крик многих голосов, как бывает на пожаре. Мужики, все в пыли, в гнилой трухе, копошились как муравьи. Только слышалось со всех сторон:

— Сыпь!.. Ломом-то поддень, черт! — кричали в одной стороне.

— Стропила веревкой бы зацепить, да и свалить.

— Где ж ее возьмешь, веревку-то…

— Э, черти безголовые… тоже идет дело делать…

А на высоком пне стоял председатель, как на обозревательной башне, и, едва успевая оглядываться, кричал каждую минуту:

— Эй, куда бревно поволок!.. Брось сейчас, сукин сын!.. Не отрывать петли! Вынимай сейчас все из кармана!.. Ломаем для общего пользования, а ты себе тащишь, бессовестные!..

А с другой стороны навстречу кузнецу, через разломанный плетень, согнувшись и подхватив под мышку доску, прошмыгнул овчинник. Но наперерез ему бросился парень в кожаной фуражке.

— Куда тащишь, мать твою!.. Брось сейчас!

Овчинник оглянулся и, как бы соразмерив расстояние и увидев, что ему не убежать, бросил доску.

— Подавись!..

Парень поднял с дороги доску, швырнул ее через плетень и пошел во двор.

— Промахнулся?.. — сказал кузнец.

— Э, сволочи… — проговорил овчинник, сплюнув. И, подойдя к телеге, сказал, указав на разломанный сарай: