Пантелеймонова трилогия

– А я никому не сказал, – сказал он. – Ребята увидели меня уже в Дюрресе9.

– Да, но вы же сами рискуете.

– Само собой, – согласился Энвер. – Но это не сравнить с другим риском – оставить тридцать албанцев с чемоданом, набитым бабками для итальянской мафии.

***

За ни с чем не сравнимое, совсем как в рекламе, удовольствие от вождения, Пантелеймон расплатился двумя предынфарктными состояниями подряд. Первый раз его сердце, сорвавшись с привычного каната, рухнуло куда—то в подбрюшье, когда наперерез колонне, в которой ему отвели место примерно посередине, ринулась полицейская машина с включенной мигалкой. Пантелеймон видел, как цепочкой засветились стоп—сигналы у едущих впереди машин и заранее сбросил скорость. К счастью, тревога оказалась ложной. И хотя полицейские умчались так же неожиданно, как и появились, сирена еще была слышна с минуту, растворяясь в этом сумасшедшем и тревожном вечере одновременно с взбесившимся барабаном в груди Пантелеймона.

Во второй раз он сам едва не оплошал. Пропустил поворот, хотя видел все – и то, как головные машины ныряли вправо одна за другой, и то, как его поводырь, серебристый мерс, успел проскочить на зеленый сигнал светофора. Ждал Пантелеймон недолго, отсчитывая пятнадцать секунд вместе со светофорным табло, но порядок уже был нарушен – и в колонне, и в его мыслях. Мерседес Пантелеймона оказался во главе второй части колонны, и стоило засветиться зеленому, Берку рванул с места и проехал перекресток, не сворачивая направо. Было конечно все – и симфония из автомобильных, совсем как на молдавских свадьбах, гудков, и нога Пантелеймона, соскочившая с акселератора на педаль тормоза, и еще – задняя передача, которую он нашел с четвертой, что ли, попытки. Он думал, что до парома не дотянет, рукавом стряхивал пот с ресниц, падал в объятия удушающего жара и пронизывающего холода, разговаривал сам с собой, представляя, как будет объясняться за свою тупость под прицелом упрямых и безжалостных глаз.

Успокоился он уже в порту, когда машины по специальному широкому трапу, больше похожему на короткий мост, въезжали на паром и парковались на палубе в три ряда, согласно обозначенным белым меткам. Свою машину Пантелеймон припарковал третьей у правого борта, и выйдя из мерседеса, тут же столкнулся нос к носу с Энвером.

– Все отлично! – бросил тот и вдруг навалился на Пантелеймона всем телом и захрипел.

– Что за…, – успел сказать Берку прежде чем понял, что из ноздрей Энвера струится кровь.

Отступив под натиском тела вплотную к машине, Пантелеймон опустил Энвера, и тот упал, издав при падении лицом о палубу звук шмякнувшейся на паркет медузы. Из лопатки у Энвера росла рукоятка от ножа, на серой водолазке расплывалось грязно—влажное пятно. Пантелеймон поднял глаза и увидел то, чего страшнее не может быть – стоявшего напротив албанца, еще не разжавшего ладонь, которой только что убил человека.

– Гетур парате! – услышал он крик и увидел человека, выбежавшего из каюты Энвера. Человек тряс над головой черным дипломатом.

Другие албанцы, те, что уже припарковали свои машины, бросились к мужику с кейсом. Другие выскакивали из машин, не удосуживаясь выровнять машины, так что через минуту на трапе застряли два последних мерседеса. Они оглашали порт гулом сигналов, а их водители, спустив стекла, что—то кричали и яростно жестикулировали. Не торопились лишь два албанца – остывающий у ног Пантелеймона Энвер и его убийца, не сводивший с Берку глаз даже после того, как из толпы, образовавшейся вокруг похитителя чемодана, стали выныривать албанцы с веерами купюр в руках.

– Это же для итальянцев, – шепнул Пантелеймон, не решившись, однако напомнить, что среди прочего, полным ходом идет разграбление и причитающихся ему шестидесяти тысяч.

– Танудесин дериндре, – сказал Пантелеймону убийца и, наклонившись, схватился за рукоятку.

– Что вы дела… – пролепетал Пантелеймон, прижавшись к машине. С лезвия, длиннющего, как у хлебного ножа, капала кровь.

– Мут молдуван, – сказал албанец и пнул мертвого Энвера ногой.

Ждать Пантелеймон не стал, как очутился в воде – не сразу вспомнил. Он пришел в себя, когда понял, что тонет и что вокруг него – тонны, тысячи, миллионы литров холодной воды. Жестикулируя почище возмущенных албанцев – кроме рук ему пришлось это делать ногами, – Пантелеймон добился главного на текущую минуту. Высунул голову из воды и сразу все вспомнил. Как там, на палубе, неожиданно для албанца с ножом, да и, чего там, для себя самого, упал на капот мерседеса и перекатился на бок. Как подбежал к борту и влез на него, подтянувшись на руках и не успевая удивиться невесть откуда взявшейся силе. Как вскочил на борт и когда за спиной послышался крик и Пантелеймону уже грезился порез, дикой боли порез ноги чуть выше пятки, сиганул вниз, почти плашмя. Лишь где—то на полпути к воде он поджал подбородок к груди и, закрыв глаза, рассек Адриатическое море кулаками на вытянутых руках.