Пантера Людвига Опенгейма

Уже на улице, у главного входа в цирк, со стороны площади, Давид остановился у огромной афиши. С яркого плаката смотрела закутанная в черный плащ женщина. Он хорошо знал ее лицо, видел его не раз. Высокий лоб, излом бровей, в которых звучала гроза, глаза – угли, ястребиный нос, тонкие губы. Смоляные волосы женщины были схвачены золотыми кольцами так, что хвост рассыпался дюймах в трех над макушкой.

Надпись гласила:

«ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ В ПАЛЬМА-АМЕ!

ГОСПОЖА ЭЛИЗАБЕТ И ЕЕ АТТРАКЦИОН

“ПОСЛЕДНЯЯ ЖАТВА”.

Ниже стояли число и время.

«Завтра, я же сказал – завтра!» – еще стоял в ушах Давида скрипучий голос человека по имени Себастьян.

Давид бродил по городу, вспоминая триптих, увиденный им в Вельштедте: овцы, черные псы, огненно-рыжие тигры…

Полный тревоги и ожидания, разгоряченный, он не мог найти себе места, наверняка, напоминая собой человека, заболевающего лихорадкой. Три куплета вертелось у него на языке. Размытые, они постепенно обретали ясность.

– «Дурачье боится первой смерти, – едва слышно пробормотал Давид, – веря только в то, что явно ныне; дурачье боится первой смерти, о второй не помня и в помине…» – Сколько знакомого сарказма звучало в этих строчках! – «Много кораблей потопит море, капитанов – гордых, сильных, смелых! Много кораблей потопит море, когда выйдет срок земному делу…»

Чего-то не хватало в этой песенке. Но чего? И он вспомнил! Последняя строфа прозвучала грозно, как приговор: «Вррремена пррройдут, – и очень скоррро (прррозоррливый не ррродиться рррад бы); вррремена – отсрррочка прриговоррра; бойся, дурррачье, последней жатвы!»

Вот чего не хватало – раскатистого «эррр»! Того «эррр», на которое был так горазд черный ворон Огастиона Баратрана…

Кто же напел Керберу о «Последней жатве»? Кто заставил птицу выучить эти строчки?

Перед Давидом возвышался особняк с мансардой и головой леопарда над парадным. Укрывшись в подворотне дома, стоявшего через дорогу, он ждал… Через полчаса в освещенном арочном окне, за легким тюлем проплыла и, как бы невзначай, задержалась напротив ночной улицы черная тень.

Это был силуэт женщины…

5

Все первое отделение Давид просидел в ресторане. Антракт подходил к концу. В зал оживленно стекались последние ручейки зрителей. Но когда прозвучал последний звонок, приглушили свет, и прожектора ярко осветили арену, Давид не поспешил занять свое место.

Он затаился в проходе – прямо за спиной пожарного в медной каске.

Арену окружала высокая и прочная стена – та самая «броня», как ее накануне назвал рабочий сцены. Из-за кулис, как и положено, сюда вел решетчатый коридор высотой в человеческий рост. Держа в одной руке шланг, пожарный заботливо потряс стальные прутья.

– Опасаетесь? Напра-асно! – в ту же минуту раздался голос рядом с Давидом, обращенный к пожарному. – Эта клетка прочна, как Китайская стена! (Давид обернулся – улыбаясь в длинные рыжие усы, в пяти шагах от него стоял Себастьян.) А вот за ваш шланг я бы не поручился, господин брандмейстер! Хиловат он! Кишка кишкой! – Нахмурившись, пожарный уже хотел было отстоять честь своего оружия, но не успел. – А вот и наши кудряшки! – отвернувшись от пожарного, обрадовался Себастьян. – Ангелочки, да и только!

В конце стального коридора происходило кипучее движение: на Давида, Себастьяна и пожарного, разноголосо блея, катилось овечье стадо…

Когда сквозь клетку, много раз пропускавшую через себя самых великолепных и грозных зверей, на освещенную арену трусливо высыпали овцы, словно нечаянно оказавшись здесь, перед переполненным залом, публика удивленно засмеялась.

Но зрители пока еще не видели другого, что уже видел стоявший за кулисами Давид.

По стальному коридору шла она, тесно закутанная в черный плащ, с хвостом смоляных, подтянутых над головой тугими золотыми кольцами волос. В ее хищном лице не было ни кровинки. Оно казалось мертвенно-бледным. Глаза, похожие на тлевшие, полные огня, угли, смотрели перед собой и точно не видели ничего. Она приближалась. Стоя в тени, футах в трех от клетки, Давид жадно наблюдал за г-жой Элизабет. Как все было знакомо ему в этой женщине! Ее худощавое лицо, освещенное ярким бледно-желтым светом иллюминации; закованная в черное, великолепная фигура; такая тонкая, гибкая и сильная, что, казалось, это идет не женщина, а ползет среди камней и травы змея.

Неожиданно грянули трубы и барабаны, и все наполнилось жуткой, невразумительной какофонией, обескуражившей зрителей. Но в неразберихе аккордов, в самой ее глубине, уже зарождалась своя, едва уловимая мелодия…

Затем музыка разом смолкла. За занавесом в зале кто-то хмыкнул разок-другой, а потом наступила тишина.

Слышно было только блеянье овец.

Давид отодвинул край занавеса, проскользнул в общий проход и, быстро поднявшись по ступеням амфитеатра, занял свое место в пятом ряду.