Панургово стадо

«Фу! какая красавица!» – невольно помыслил Хвалынцев при первом взгляде на эту женщину. И точно: в ней была бездна красивого. Ее невозможно было назвать красавицей в строгом смысле этого слова, но в ней эффектно сверкало нечто поражающее, сценическое, декоративное. Высокий рост, необыкновенно соразмерная, гармоническая стройность; упругость и гибкость всех членов и сильного стана; лицо, полное игры и жизни, с таким румянцем и таким цветом, который явно говорил, что в этом организме много сил, много крови и что организм этот создан не севером, а развился под более благодатным солнцем: блестящие карие глаза под энергически очерченными бровями и совершенно пепельные, роскошные волосы – все это, в соединении с необыкновенно симпатичной улыбкой и чисто славянским типом лица, делало эту женщину не то что красавицей, но лучше, поразительнее красавицы: оно отличало ее чем-то особым и говорило про фанатическую энергию характера, про физическую мощь и в то же время – сколь ни редко такое сочетание – про тонкую и старую аристократическую породу.

– Графиня Маржецкая… – громко назвал ее своим гостям Иосиф Колтышко.

«Графиня Маржецкая… Опять-таки знакомая фамилия!» – припомнил себе студент. «Устинов писал про какого-то сосланного графа Маржецкого».

Колтышко отдельно представил ей Хвалынцева. С капитаном Чарыковским, Лесницким и одним из чиновников она, по-видимому, была уже раньше знакома.

Гости отправились в столовую. Обед был очень оживлен; бойкая, искристая веселость красивой графини невольно электризовала каждого. Хвалынцев сидел рядом с нею, что подавало ей повод очень часто обращаться к нему с разговором и за маленькими услугами, вроде просьбы налить стакан воды или рюмку вина. В обращении ее было столько милого, привлекательного и такое отсутствие принужденности, что Хвалынцев как-то сразу почувствовал себя, относительно, ее знакомым. Разговор все время шел то по-русски, то по-французски и только вскользь было обронено кое-кем несколько польских фраз, непонятных для Хвалынцева. Графиня, впрочем, показывала вид, будто плохо изъясняется по-русски, и потому в устах ее раздавался почти исключительно бойкий и изящный французский язык.

При первом ее появлении Хвалынцев ждал, что сию минуту выйдет и хозяйка дома, но таковая не вышла, да и вся обстановка этой прекрасной квартиры явно показывала, что Иосиф Игнатьевич Колтышко – человек холостой и одинокий. Вследствие этого студенту показалось несколько странным появление аристократической особы за обедом холостого общества. «Или эта графиня не графиня, или хоть и графиня, но какая-нибудь куртизанка и авантюристка, или… или уж я и не знаю что!» – подумал себе Хвалынцев. «Но нет, и на куртизанку не похожа: держит себя хоть и развязно, но в высшей степени прилично и с таким тактом, и потом эта глубокая почтительность, с которою к ней все относятся, – да что же наконец все это такое?!» За обедом она кстати упомянула в разговоре несколько имен известных аристократических домов, с которыми, по-видимому, у нее было знакомство и свои отношения, и это еще более заставило студента отдалиться от предположения, что его соседка – светская куртизанка.

После обеда, ведя ее в гостиную, Колтышко наклонился к ней и тихо спросил:

– Ну, как вы находите этого юношу?

– Ничего, он мне нравится, – с легкой, но очень милой гримаской ответила она.

– Желаете заняться?

– Отчего же; пожалуй.

– Ну, в таком случае мы заранее поздравляем себя с полным успехом. Но имейте в виду – главное то, чтó я уж объяснил вам.

– Ах, это соперницу? – улыбнулась она. – Надеюсь не остаться побежденною.

И она все время была очень внимательна к Хвалынцеву, что до известной степени весьма льстило его юному самолюбию. Вечером же, часов около девяти, переговорив о чем-то с Лесницким и отправив его распорядиться насчет экипажа, графиня совершенно неожиданно обратилась к студенту с просьбой проводить ее домой. Тот немножко смешался от неожиданности такого вызова, но поспешил ответить ей полною готовностью.

Они отправились в наемной карете. У Владимирской графиня указала остановиться пред подъездом одного большого дома. Хвалынцев повел ее в третий этаж по освещенной лестнице и остановился перед дверью, с медною доской, на которой было написано: «графиня Цезарина Фердинандовна Маржецкая».

– Войдите, – предложила она ему, когда человек изнутри отворил дверь.

Хвалынцев не почел возможным отказаться.

– Я попрошу вас подождать минуту. Я только переоденусь, – сказала она в гостиной и, шумя своим черным шлейфом, скрылась за тяжелой портьерой боковой двери.

Хвалынцев присел к столу, заваленному роскошными кипсеками и альбомами. Обстановка этой гостиной была изящна и роскошна. Прошло минут десять, когда из-за портьеры показалась очень приличная камеристка и сказала Хвалынцеву, что графиня просит его к себе. Он пошел вслед за девушкой, которая привела его в будуар.

– Вы меня извините, что я принимаю вас совсем по-домашнему, – сказала Маржецкая, впервые протягивая ему руку. – Я ужасно устала… поэтому мне так хочется побаловать себя!..