Панургово стадо

– Ну, и разумеется, клубничка! А вы как полагали?.. Батюшка мой, я вам скажу-с, – ударяя себя в грудь и тоже входя в азарт, говорил Полояров, – я вам скажу-с, по моему убеждению, есть в мире только два сорта людей: мы и подлецы! А поэты там эти все, артисты, художники, это все подлецы! Потому что человек, воспевающий клубничку и разных высоких особ, как, например, Пушкин Петра, а Шекспир Елизавету – такой человек способен воровать платки из кармана!

– Ну, а Данте? а Гомер? – подстрекнул Бейгуш.

– Э, полноте, пожалуйста! – досадливо махнул рукою Ардальон; – что вы про Гомера толкуете!.. Дурак, обскурант! верил в каких-то там богов…

– В каких же? – улыбнулся Бейгуш.

– В каких-с?..

Полояров чуточку замялся.

– Да что вы экзаменовать меня, что ли, хотите?

– Нет, мне просто любопытно знать, – не более.

– Ну, а я уж такими пустяками не занимался-с. Человеку нашего поколения и нашего развития пожалуй что оно и стыдно бы, да и некогда заниматься подобными глупостями! Хм! говорят тоже вот, что Шекспир этот реально смотрел на вещи! – продолжал он, благо уж имена ему под руку подвернулись, – ни черта в нем нет реального! Во-первых, невежда: корабли у него вдруг к Богемии пристают! Ха, ха, ха!.. к Богемии!

– А где это Богемия? – совершенно невинно вопросила вдовушка.

– В Германии, – мимоходом буркнул ей Полояров. – А во-вторых, какая же это реальность, – продолжал он, – коли вдруг ведьм повыдумывал да Гамлетову тень еще там, да черт знает что!.. Или вдруг относится серьезно к такому пошлому чувству, как ревность, и драму на этом строить! Ведь узкость, узкость-то какая! А дураки рот разевают да кричат ему: гений! гений!.. Плевка он стоит, этот ваш гений!

– Это все не то. Это все праздные речи! – глухим своим голосом вмешался в спор Лука Благоприобретов, медвежевато выползая из своего угла. – И Пушкин ваш, и все эти баре – все это один голый разврат, потому что сама эстетика и это так называемое искусство пресловутое – тоже разврат. И всех бы их на осину за это! Вот что-с!

Лука Благоприобретов в совершенно спокойном или в злющемся состоянии обыкновенно молчал, а если и заявлял свое мнение, то всегда очень кратко, почти односложными словами, а то и просто мычаньем. Но когда он оживлялся, чтó, впрочем, случалось очень редко, или если его уж чересчур что-нибудь за живое задевало – тогда глаза его начинали сверкать, на хмуром лбу напряженно выступали синие жилы, и весь он так и напоминал собою фанатического отшельника, инквизитора.

– Взгляните-с на дело исторически, – обратился он к Бейгушу. – Где и при ком испокон веков ютилась эта мерзость? Когда наиболее процветало это ваше искусство и чему оно служило? – На содержании у разных аристократов, у разных Meдичиссов, да Меценатов!.. Какие сюжеты-с? – Микельанджело вдруг эдакую возмутительную пошлость как «Страшный Суд» изображает и не в карикатуре, а серьезно-с, трагически! Вместо того, чтобы вести к разоблачению мистификации и предрассудков, он этой картиной еще более запугивает простое воображение, оказывает услугу невежеству и клерикальным эксплуататорам! А все эти Мурильи, Рафаэли и прочая сволочь малюют ангелов, да мадонн, да героев с богами, тогда как у них под носом кишмя кишат такие веселенькие пейзажики, как голод, нищета народная, невежество масс, рабство и тирания, а они, подлецы, – на-ко тебе! – в небесах витать изволят! Искусство, батюшка мой, только и может жить, что при дворе тиранов! Искусство – это лизоблюдничанье, пресмыканье! Для меня эти слова – синонимы! У народа нормально развитого и свободного никакого искусства нет и не должно быть! А занимаешься искусством, так тебя надо либо в больницу умалишенных, либо в исправительный дом! У свободного народа вместо искусства полезные ремесла должны стоять на первом плане, потому что выделка хлопка или сапоги хорошо сшитые гораздо нужнее народу, они полезнее, а стало быть, и выше всех этих мадонн и Шекспиров!

– Н-да-с! И вот если бы ирландцы питались вместо картофеля горохом, – визгливо запищал вдруг, ни к селу, ни к городу, маленький Анцыфрик, – так они были бы и умнее, и богаче, и свободнее! Н-да-с!

– А я из всех искусств признаю одно только повивальное искусство, которому и намерена посвятить себя! – громогласно заявила Лидинька во всеобщее сведение, хотя все и без того знали, что она теперь хочет быть повитухой, как месяц тому назад хотела быть наборщицей, а два месяца назад – закройщицей. У Лидиньки вообще было очень много самых разнообразных, но всегда самых благих хотений.

– Так вот-с и выходит, что ваш «священный» Мицкевич – лизоблюд в некотором роде! – нахально подступил к Бейгушу ревнивый восточный кузен, которому все хотелось как-нибудь оборвать счастливого своего соперника.

– По-моему выходит только то, что если я чего не знаю, то о том и спорить не буду! – обидчиво вставая с места, возразил поручик. – Я поляк, я патриот, и говорю это открыто и громко, а потому мне дорогá каждая строка моего народного поэта.