Панургово стадо

– Я это дело хорошо знаю, ваше преосвященство; я очень хорошо знаю это дело! – отпарировал Непомук, которого задели за живое слова Иосафа.

«С какой стати и по какому праву мешается этот старик в непринадлежащую ему область гражданской администрации?» – подумал он в досаде на архиерея.

– Итак, ваше превосходительство не посетуете на меня, если я все-таки буду продолжать по предмету моего ходатайства, – говорил владыка; – я нарочно сам лично приехал к вашему превосходительству, потому что я очень беру к сердцу это дело. Под полицейский надзор отдан человек вполне почтенный, которого я знаю давно как человека честного, благонамеренного, – примите в том мое ручательство. Вам, полагаю, неверно доложили о нем.

– Ваше преосвященство, – начал, оправившись, Непомук, – я осмелюсь заметить вам на это, что я слишком хорошо знаю моих чиновников и, как начальник, обязан вступиться за их добрую славу: ни один из них не может сделать мне неверный доклад! И… наконец, я сам слишком подробно вникаю в мои дела и потому не могу быть обманутым. Сфера нашей гражданской администрации, конечно, несколько менее знакома вашему преосвященству, чем мне, и потому… извините, ваше преосвященство! – я имею скромную претензию знать то, что творится в моем хозяйстве, и что касается до этого майора, то мы имели достаточно данных, основываясь на которых обязаны были поступить так, а не иначе. Это может подтвердить и господин местный жандармский штаб-офицер!

– То есть, ваше превосходительство, хотите дать мне уразуметь, что я мешаюсь не в свое дело, – благодушно улыбаясь, заметил Иосаф; – но ведь я прошу только снизойти на просьбу, я в этом случае обращаюсь к сердцу человека.

– Ваше преосвященство, – возразил губернатор, – моему сердцу жаль его, может, не менее, чем вам; но… сердце человека должно молчать там, где действует неуклонный долг администратора. Будучи сами администратором своей епархии, вы, конечно, поймете меня, и я, поверьте, весьма рад бы сделать все угодное вам, но в данном случае мой долг положительно воспрещает мне всякое послабление. Да самое лучшее вот что, – домекнулся вдруг Непомук. – Дело это такого рода, что я сам ни за что не возьму на себя разрешать его согласно вашему ходатайству… И надо мной ведь тоже есть власти… А мы вот что, ваше преосвященство: у меня, кстати, теперь сидит барон Икс-фон-Саксен, как сами знаете, для общих наблюдений за направлением края. Чего же лучше! Мы вот спросим его мнения. Если он согласится, я сию же минуту исполню желание вашего преосвященства. Тогда я в стороне по крайней мере.

И прежде чем Иосаф успел что-либо вымолвить, губернатор бросился к дверям в столовую и позвал Саксена:

– Адольф Кристьянович!.. Извините!.. Пожалуйте сюда на минуточку! Дело есть!

Барон неохотно покинул свою прелестную соседку и небрежною походкою направился в кабинет.

– Что скажете, mon cher?

Непомук изложил сущность ходатайства владыки и свои затруднения удовлетворить его просьбе.

Немец фон-Саксен остался несколько недоволен тем, что владыка, при виде его, не выразил ему лично никаких особенных знаков почтения, и в душе отдал в этом отношении большое преимущество Кунцевичу, который всегда так видимо и почтительно умилялся пред особо поставленным блистательным положением барона.

– Я точно так же не возьму на себя решить этого, – с суховатым поклоном отклонился барон.

– Итак, ваше преосвященство сами изволите видеть! – пожал плечами Непомук. – Я говорил, что тут никакое послабление невозможно. Помилуйте, в этой школе его Бог знает что делалось.

– Не делалось, а делается, – с значительным ударением, скромно поправил владыка; – и вот именно, в качестве администратора моей епархии, на обязанности коего лежит, между прочим, блюсти за духовною нравственностью своей паствы, я считаю долгом своим обратить внимание вашего превосходительства на то, что ныне делается в здешней воскресной школе. Эта школа стала школой безбожия: там открыто проповедуются такие мысли и учения, от каких избави Бог каждого честного человека. Прежний законоучитель, человек достойный, которого я сам благословил на это дело, изгнан вдруг чуть не с позором, а на место его учит какой-то исключенный из службы становой, вопреки постановлению закона.

– Но почему же становой, хотя бы исключенный, не может быть хорошим учителем? – вмешался в разговор фон-Саксен. – Сколько я понимаю, это одно к другому не относится.

– Я и не говорю, что не может, – ответил владыка, – я говорю только, что этот человек открыто проповедует безбожие, читает там воспрещенные брошюры и делает на них свои комментарии, отвращает учеников от церкви, наконец… Вот что говорю я, ваше превосходительство!

– Н-да-а! Это, конечно, дурно! – небрежно протянул сквозь зубы фон-Саксен. – Хотя, собственно говоря, в наш век более важно, чтобы церковь была построена в сердце человека, чтоб он в сердце своем имел церковь… Это, конечно, важнее, чем он будет ходить, ничего не чувствуя и не понимая, в видимую церковь.

Иосаф спокойно и несколько строго посмотрел на либерального Саксена.