Панургово стадо

До этой минуты либерал и патриот славнобубенский ни разу еще в жизни своей не испытывал на собственной шкуре канчуков и плетей той «благодетельной гласности», за которую он столь часто и столь горячо распинался.

Полояров очень хорошо подмечал все, что с ним делалось, и это обстоятельство придавало ему еще более прыти. Он, не смущаясь нимало, читал еще с бóльшим чувством, толком и расстановкой.

Опубликование подобной статьи, во всяком случае, было в высшей степени неблагоприятно, невыгодно для Калистрата Стратилактовича. Она, из тьмы винных подвалов и из-под спуда собственной его совести, выводила на свет Божий множество таких делишек, которые либерал и патриот считал безвозвратно канувшими в пучину забвения. А тут вдруг, нежданно-негаданно, всплывают они напоказ почтеннейшей и благосклонной публике, во всей своей неприкосновенности, во всем блистании своей подпольной красоты. Особенно некстати было все это именно в настоящее время, когда патриот только что сделал новое «пожертвование» и, чрез ходатайство фон-Саксена и иных сильных людей в Петербурге, ожидал получения святой Анны на шею.

Святая Анна! Боже мой!.. Он так давно и так сердечно мечтал о ней, так томился, ждал и надеялся, совершенно основательно полагая ее гораздо выше Льва и Солнца, «хоша Лев будет и не в пример показистее», – он уж даже призвал к себе живописца и заранее заказал ему перемалевать на портретах свои регалии, чтобы выше всех прочих начертить сердечно-приятную Анну, и теперь, когда Анна готова уже украсить собою его шею – вдруг, словно с неба, свалился – на-ко тебе! – эдакой позорный скандалище! «И хоть бы имя-то как-нибудь замаскировал, злодей, а то так-таки и катает прозрачным псевдонимом: вместо Верхохлебова, да вдруг Низкохлебов – ну, кто же не узнает? И для кого еще останется хотя малейшее сомнение? Но главное тут – Анна, святая Анна, которая столь привлекательно улыбается ему в недалекой перспективе, а после этой мерзости – того и гляди – придется навеки сказать ей нежное прости! И весь капитал, значит, пошел ни к черту! Верхохлебов уразумел теперь ясно, что по всем вероятиям придется ему теперь делать новое „пожертвование“, только уж не в пользу казны, – и в тайнике сердца своего решил, что сделать его необходимо.

«Десяти тысяч не пожалею, – думал он, – а уж этой пакости не допущу!.. Потому имя марает… Лишь бы более не запросил, каналья… В случае надобности можно и поторговаться. А как упрется?.. Вот она штука-то!.. Коли упрется, пожалуй, что и уступишь… Эка напасть, помилуй Господи!..»

Полояров кончил.

Патриот отдувался, словно кузнецкие мехи, и вытирал платком обильный пот со своей пунцовой физиономии.

– Как вы находите это, почтеннейший Калистрат Стратилактович? – не без гордой иронии отнесся к нему Ардальон Михайлович.

– То есть! что же-с? – пробормотал тот невнятно; – пашквиль какой-то… Значит, пашквилями заниматься изволите… Что ж, это похвально!

– Да не в том сила-с! Каждый занимается чем может: кто от откупов наживается, плоть и кровь народную высасывает, а кто литературным трудом добывает; дело это, значит, от талантов и от способностей. А вы скажите-ка мне лучше, узнаете ли вы кого-нибудь в господине Низкохлебове?

– Почем же мне знать-с?.. Что вы там напишете, – я знать этого не могу… Откуда ж мне!..

– Э, полноте, батюшка! Чего тут политику-то эту!.. Давайте лучше дело начистоту: эта рукопись приготовлена мною для печати и отсылается завтра же в Питер, в самых верных и надежных руках. Вы знаете, что ведь меня все журналы печатают, а за эту штуку обеими руками ухватятся! Одна «Искра»-то чего стоит, а уж о других нечего и говорить!.. Впрочем, я в «Искру» дам одно только извлеченьице, а всю эту штуку помещу в «Современнике». Скажите же откровенно: угодно вам, чтобы это все было целиком, как есть, пропечатано?

– Да мне-то что же-с!.. Конечно… я-то, собственно, не желал бы. Потому что ж это… марать отечественную литературу такими пашквилями. Дело зазорное-с!

Полояров нагло расхохотался.

– Да полноте вам, почтеннейший, вилять-то!.. Ведь мы отлично понимаем друг друга! Не бойтесь, один другого не проведет! Скажите напрямик: я, мол, не желаю, чтобы это было напечатано! Тогда у нас и разговор пойдет настоящий, значит, по-Божьи!..

– Да ведь за это можно и к суду потянуть… Это ведь дело персональное-с, – погрозился патриот.

– Ге-ге! Куда хватили! – ухмыльнулся обличитель. – А позвольте спросить, за что же вы это к суду потянете? Что же вы на суде говорить-то станете? – что вот, меня, мол, господин Полояров изобразил в своем сочинении? Это, что ли? А суд вас спросит: стало быть, вы признали самого себя? Ну, с чем вас и поздравляю! Ведь нынче, батюшка, не те времена-с; нынче гласность! газеты! – втемную, значит, нельзя сыграть! Почему вы тут признаете себя? Разве Низкохлебов то же самое, что Верхохлебов.

– Не то же, да похоже, – возразил сбитый с пункта Калистрат Стратилактович.

– Похоже да не с рожи, хоша к делу и гоже – знаете, как говорится это по-простому! – подхватил Ардальон.