Папа, мама, я и Сталин

С тем и ехали в казахстанскую степь. Булаевский район. Под Петропавловском, но другим, который не на Камчатке… Вагон-теплушка, спим на матрацах, вот жизнь!

Мама. Я тоже хотела, чтобы мой «маменькин сынок» познал жизнь за пределами Садового кольца. Но я предупредила его: «Марик, ты там будь осторожен, чтоб эти подвиги твои тебе же боком не вышли».

Я. Мама!.. Что ты имеешь в виду?

Мама. А то, что вся эта ваша целина — несчастный случай.

Вот так она сказала. Разумеется, тихо, чтобы никто, кроме меня, не слышал. Как в воду глядела.

Да, именно так.

Я съездил на целину одним человеком, вернулся другим. Что-то произошло, перелом, я стал на мир смотреть уже без телячьего восторга. Ибо то, что я увидел на целине…

Впрочем, поначалу все шло без потрясений, на высоком душевном, я бы сказал, патриотическом подъеме. Мы ехали в теплушках (как будто по этапу), но очень радостно, по-комсомольски весело, наша искренность не знала границ. Вспоминаю стенгазету, выпущенную в пути — под названием «Мама, не рыдай!», — и полет нашего поезда на крыльях идиотического энтузиазма с остановками-концертами на полустанках — из Москвы прямиком в казахстанскую степь.

Вот в этой самой степи и случилось мое перерождение. Сначала жили в палатках, потом в землянках, рыли котлован для «овощегноилища», как кто-то пошутил. Затем я работал копнильщиком на комбайне — это был труд потяжелей, но и эта пыльная, в общем, работа не погасила мой внутренний одержимый пыл. И вдруг зачем-то (уж не помню, зачем) нас — троих студентов из отряда журфака — послали в районный центр Булаево, километров за сто…

Мы сели в кузов грузовика и двинулись по грейдеру, чем-то похожему на вытоптанную в траве дорогу, за горизонт, в путь.

Через какое-то время остановились как вкопанные. Страшная картина аварии явилась моим глазам. Посреди степи…

Перевернутый грузовик. И — трупы, раздавленные кузовом.

Один — шок! — без головы. Вернее, голова рядом, потому что борт грузовика пришелся как раз на шею молодого человека и отделил его голову от туловища. Крови почти нет!..

В Булаеве, куда мы полетели в понятном настроении, сообщили о случившемся, и нас тут же вызвали в штаб целинного отряда.

Нам было велено молчать об увиденном.

Строжайший приказ. В самой грубой форме:

— Отрежьте языки.

С нас взяли подписку «о неразглашении». Разговаривали с нами, как будто мы какие-то преступники, владеющие военной тайной.

Кто проговорится, будет исключен из Университета.

А в чем дело?.. Почему такие предупреждения?

Потом выяснилось, что среди погибших… англичанин. И это как раз тот самый парень, оказавшийся под бортом перевернувшегося на грейдере грузовика. И надо же… Я знал его сестру Инессу Гиббонс — студентку филфака, которая пела в самодеятельности со сцены нашего клуба в концертах, где и я участвовал. Помню, с каким успехом она исполняла на английском традиционную новогоднюю песенку «Джангл-беллс» — теперь вот я не смогу к ней даже подойти и посочувствовать ее горю.

Инесса и ее брат были, по слухам, детьми члена ЦК английской компартии, и учиться в Москву их, наверное, послал папа, видный деятель рабочего движения.

Меня потрясло лицемерие нашего официоза. Давление, которое ни с того ни с сего было на нас оказано, возмутило меня до глубины души. Бессердечие и ничего, кроме бессердечия!

Я не на шутку психанул из-за очевидного несоответствия несчастного случая и реакции на него, чтоб все было «по-тихому», чтоб «никто ничего», чтоб все было «шито-крыто».

Это ли «советская мораль», где человек человеку «друг, товарищ и брат»?!

Что-то тут не сходилось.

Что-то тут было не то.

Дальнейшие целинные впечатления лишь подтвердили возникшие сомнения.

Где-то к концу сбора урожая оказалось, что продукты на исходе, жрать нечего. Отряд получал на каждого урезанные пайки, вместо обеда — чай, ужин временно отменили.

И всё бы ничего, если бы в «штабном вагончике» в это же самое время наше комсомольское начальство не питалось по своему особому меню — там у НИХ были и колбаса, и консервы, и белый хлеб!..

— Почему? — спрашивали мы, «работяги». — Почему такое неравенство?

Наконец угроза голода для оставшихся без пищи в голой степи спала. Какой-то совхозник привел в расположение отряда корову и простодушно сказал:

— Нате. Ешьте.

Это был тоже шок. Для студентов-журналистов, согласитесь, было непривычно не то что убить корову и разделать ее на мясо, но даже просто подоить ее…

Тем не менее голод заставил, дело было сделано с помощью самого большого ножа, принесенного с нашей походной кухни.

Помню этот грустный коровий глаз, который смотрел на нас прощальным взором, — жертва со связанными ногами лежала на боку, на уже пожелтевшей осенней траве, и, наверное, всё понимала.

А когда ей полоснули ножом по горлу и хлынула горячая кровь, меня поразил наш комсомольский вожак, который первым кинулся к бывшему животному с железной кружкой и подставил ее под струю. И тотчас стал пить…

— Ты чего? — спросил я, потрясенный.

— Гемоглобин, дурак! — ответил он.

И был прав. Витамины в нашем положении были полезны.