Папа, мама, я и Сталин

Что за «безжалостные» строчки написала мама отцу, после которых раздался его крик души: «Не оставляй меня, не оставляй!»?

Отмечу с болью: какая-то трещинка, едва заметная, но уже обнаруженная, появилась и проявилась, не так ли?

Мама смолчала.

При ее житейской нетерпимости — что поделаешь, характер такой, — ей бы удержаться, не теребить Сему лишним волнением, однако женская натура живет страстями, а не логикой.

Мама, прости.

Очень легко судить тебя со стороны.

Но где наша чуткость к окаменелой одинокости молодого существа, к тому же еще любительницы поэзии? Ей все время что-то мерещилось. Она жила ведь сразу в нескольких измерениях — на работе, дома, в поэтических мирах, для нее совершенно реальных, и, что было самым мучительным, рядом со своим Семой — в его камерах, на его этапах и в лагере.

Мама была обделена физической лаской. Всё, что она получала от мужчины, было чувственным посылом от мужа, гнившего на каторге. Ее ощущениями руководила загнанная в консервную банку нежность, растратить которую было не на кого. Ее, эту нежность, можно было только копить.

Или — вообще забыть о ней, как в монастыре забывают. Бабушка подзуживала:

— Долго ты еще будешь одна?

Или:

— Ну, чего ты сидишь?.. Пойди куда-нибудь… с кем-нибудь.

Или грубее:

— Развяжи себя, Лида!.. Однова живем!

Канск, 3/V — 1941 г.

… Милая моя,
Как боязлив, как недосадлив я!
Я плакал над твоим рассчитано-суровым,
Коротким и сухим письмом;

Я спрашивал: не демон ли раздора

Твоей рукой насмешливо водил?
Я говорил: «Когда б нас разлучила ссора —
Но так тяжел, так горек, так уныл,
Так нежен был последний час разлуки…
Еще твой друг забыть его не мог,
И вновь ему ты посылаешь муки
Сомнения, догадок и тревог —
Скажи, зачем?.. Не ложью ли пустою,
Рассеянной досужей клеветою,
Возмущена душа твоя была?
И, мучила томительным недугом,
То над своим отсутствующим другом
Без оправданья суд произнесла?
Иль то был один каприз случайный,
Иль давний гнев?.. «Неразрешимой тайной
Я мучился: я плакал и страдал,
В догадках ум испуганный блуждал,
Я жалок был в отчаяньи суровом…
Всему конец! Своим единым словом
Душе моей ты возвратила вновь
И прежний мир, и прежнюю любовь:
И сердце шлет тебе благословенья,
Как вестник мной нежданного спасенья…
Так няня в лес ребенка заведет
И спрячется сама за куст высокий;
Встревоженный, он ищет и зовет,
И мечется в тоске жестокой,
И падает, бессильный, на траву…
А няня вдруг: ау! Ау!
В нем радостью внезапной сердце бьется,
Он все забыл: он плачет и смеется,
И прыгает, и весело бежит,
И падает — и няню не бранит,
Но к сердцу жмет виновницу испуга,
Как от беды избавившего друга…

(Н. А. Некрасов)

Он знал ее увлечение поэзией и гвоздил ее ОТТУДА Некрасовым.

Расчет (если он был) правильный. Мама стала часто плакать. Но этого не видел никто.

Я. Папа, скажи правду, ты там, в бараке своем сидя, что-нибудь читал? Книги давали вам читать?

Отец. Книг пять я там прочел.

Я. Понял. Ну и какая повесть-роман-рассказ тебе понравилась больше всего?

Отец. Чехов. «Каштанка».

Я. Смеешься?..

Отец. Просишь правду — говорю правду. У нас библиотечка своя была — передавали книги с койки на койку. Некрасов — «Избранное», «Как закалялась сталь» и «Каштанка» — издание для детей. А-а-а, еще «Сталин. Биография» — кто-то напоказ держал, в такой коричневой обложке… «Каштанку» мы до дыр зачитали. Наизусть ее могу… Особенно этот кусок, когда Хозяин из глотки собаки назад кусок мяса за веревочку доставал… Я читал это вслух, и зэки в этом месте плакали…

Я. А про Сталина, значит, не читали?

Отец. Мы его нюхали.

Я. Что ты сказал, я не понял.