Канск, 20/IV-1941 г.
Дорогая моя Лидука! Нет подходящих фраз, чтоб передать тебе мое состояние. Вконец обескуражен, потерял голову, не знаю, что и думать, нет ни минуты покоя…
Разве можно так жестоко поступать со мною? Что случилось, почему молчишь? Вот уж больше месяца, как состояние тяжелого, беспросветного одиночества овладело мною и давит всей своей тяжестью.
Не было еще такого со мною за все эти 3 ½
года. Я всегда чувствовал твою дружбу, любовь и близость, готовность помочь, поддержать меня, — это меня бодрило и вливало силы. Когда, наконец, наступила возможность установить с тобою связь, ты немедленно откликнулась, мои надежды оправдались. Ты крепко меня поддержала и морально, и материально, на протяжении 2-х месяцев. Я был горд великой гордостью мужа и отца за своих прекрасных, любимых женушку и сына, не забывших меня, отдающих мне всю теплоту и горячую любовь своих сердец.При всем моем несчастном положении я был на 7-м небе от счастья, от сознания, что вы — мои, всегда мои, любимые, близкие, дорогие!
Почему же так вдруг все оборвалось? Почему вдруг замолчала? Если я обидел тебя чем — прости, но не наказывай так строго. Пойми меня, Лидука, — только об этом прошу я тебя!
Много обидных глупостей, возможно, написал я тебе в предыдущих письмах, но ведь я совсем, совсем растерялся, прочитав те несколько безжалостных строчек из твоего письма…
Серьезно ли ты писала, продумала ли? Хочу думать, что нет.
А я в ответ намолол всякой чепухи — не от разума, не от сердца, а от мятущихся, бредовых мыслей, доводящих меня подчас к грани сумасшествия. Как боюсь я этого, если б ты только знала!
Потерять рассудок, что может быть страшнее? А у меня бывают такие моменты, что прекращается всякая разумная мысль, тело напрягается, готово к какому-то безумному поступку, и только огромным усилием воли ставишь себя обратно на место, выбрасываешь из себя вон все это безумие.
Не оставляй меня, Лидука, не оставляй!
Я хочу льстить себя надеждой, что все мои страхи и опасения — не больше, как плод больной, расстроенной нервной системы, не больше!
Ты осталась такой же моей честной, прямой, преданной и любящей Ликой, какой была всегда, какой ты была, когда мы были вместе. У нас есть сын, которого нужно воспитывать, из которого надо сделать Человека! Вся моя любовь, все мои силы, знания и разум, вся моя жизнь принадлежит только вам — тебе и сыну — вам одним! Я далек сейчас физически от вас, но я вместе с вами, каждый час и каждую минуту. И будет такое время, когда мы будем вместе, не будет конца нашему счастью. Ведь это правда, Лика? Ответь мне! Обо мне не беспокойся, — я сумею сберечь свои силы и здоровье для дальнейшей жизни. Все зависит от тебя, только от тебя!
Я работаю хорошо и много, многие довольны и мне поручают все более и более серьезную работу. Несколько дней тому назад меня включили уже в постоянный штат Финчасти. Но у меня не прошли еще опасения насчет возможности этапирования меня в Норильск. В мае-июне будет туда этап и я боюсь, что меня включат в него, т. к. мне еще на Камчатке объявили о назначении меня в тот лагерь. Там очень плохие климатические условия, гиблое место и только самые здоровые выдерживают. Я живуч, как кошка, — не это меня страшит. Но это — страшная даль, связь очень плохая, буквально раз в год доходят письма, — это страшнее всего. Надеясь, что меня туда не отправят, т. к. я на хорошем счету у местного командования, все же нужно быть готовым, поэтому, прошу тебя, Лидука:
1) это время снабдить меня возможно лучше, продуктами и вещами, о которых я тебя просил еще раньше (кстати, брюки у меня совсем изорвались и я хожу латанный-перелатанный, выскакивая, к стыду своему, из единственных штанов);
2) если меня будут отправлять, я постараюсь сообщить тебе об этом, а ты тогда, не ожидая моих писем, начнешь писать туда, памятуя, что чем больше напишешь, тем больше шансов на то, что что нибудь да дойдет туда.
Но это все так, на всякий случай. Пока что я здесь, а Нач. Финчасти сказал мне, что я буду закреплен на работе у него для «особых поручений» при нем, как он выразился.
Живу в том же общежитии, которое я тебе уже описывал.
Принимаю участие в работе хорового и драматического кружка.
15-го и 16-го числа мы ставили в клубе лагпункта пьесу Гусева «Славу». Я играл роль Николая Маяка. Прошло с большим успехом. Нач. КВО (культ. — воспит. отдел) Управления Краслага поблагодарил наш коллектив за хорошую постановку и игру и заявил, что все участники будут бесспорно закреплены в Краслаге и нив какие этапы не пойдут. Нач. Лагпункта также объявил нам благодарность, а после него пришел Парторг Лагпункта и заявил: «За то чувство, которое вы вложили в исполнение этой пьесы, за правильное ее понимание и удовольствие, доставленное зрителям, — от парторганизации всем участникам спектакля — привет и благодарность».
Хорошая оценка со стороны парторганизации, — что может быть лучше и радостней этого?
26/IV — концерт, я буду петь под аккомпанемент струнного оркестра.
Прошу тебя, Ликин, подбери мне и пришли почтовой бандеролью арии опереточные, цыганские романсы и новые песни — по твоему выбору.
Работа в клубе занимает все мое свободное время, а его не так уж много — часа 3 в день, но я нахожу большое удовольствие в этом, это единственный вид общественной работы, доступной мне в моих условиях, да к тому же мешает сосредотачиваться на тяжких думах, что всегда лезут в голову. Прихожу в барак поздно, час-два читаю книгу, газету, ложусь спать, долго не могу уснуть, всегда думаю о вас, гляжу на ваши фотографии, целую вас крепко, а потом уж засыпаю. Сон у меня беспокойный, ору благим матом, точно режут, — врачи говорят, что «нервы распустились», а лечить их здесь нечем, — подождем до свободы.
Ликин! С письмами тяжело. Я не могу писать тебе достаточно часто — по режимным условиям. И все же с большими трудностями и риском, я пишу тебе во много раз больше и чаще, чем ты мне. Получила ли ты мои последние 3 письма, где я поздравлял тебя и Мароника с днем рождения? Надеюсь, что получила.
Как я уже писал тебе, в свидании мне отказано. Я говорил с Прокурором Краслага и с моим начальством по этому поводу, — они мне советовали написать тебе, чтобы ты обратилась в ГУЛАГ и к Наркому, — тебе разрешат. На днях один товарищ здесь имел свидание с женой, — ему отказывали, а она обратилась с письмом к Нач-ку Управления Краслага и в ГУЛАГ и ей разрешили.
Что ты делаешь в этом направлении? Что слышно с моим делом, будут ли его пересматривать? Я имел сообщение от 1-го Спецотдела НКВД СССР, что мое ходатайство о пересмотре дела направлено в секретариат Особого Совещания. Надо было бы там протолкнуть его и ускорить.
Скоро 1-е мая! Желаю тебе весело и бодро провести этот праздник в надежде, что следущее 1-е мая мы будем все-ж-таки вместе.
Целую тебя и сынку крепко, крепонько, со всей своей теплотой и страстью — твой Семка.
Привет маме и всем родным.
