Канск, 6/IV. 1941 г.
Здравствуйте, дорогие мои! Вот и праздничные дни мои прошли, когда я весь, целиком, был с вами. Получили ли вы вовремя мои Поздравления? Как вы провели эти дни?
Ты уж совсем большая, моя Лика! 31 год… А давно ли я тебя встретил 18-летней девушкой? 2-го февраля 1929 года я поступил на работу в Стройсиндикат и тогда я впервые увидел тебя — стройную, черноглазую девочку с косичками! А ты обратила на меня внимание во время моего выступления на предвыборном собрании, — помнишь? Ты сама мне об этом рассказывала…
Скоро исполнится 10 лет нашей женитьбы. Последние годы оказались плохими, очень плохими… Но мы ведь дождемся с тобой лучших времен и опять заживем счастливо, радостно. У нас уже большой сын. Через 4 года ему идти в школу, а я, даже при самом плохом исходе, к тому времени окончу срок, выйду на свободу, вновь встречусь с вами. Но я не представляю себе, чтобы мне пришлось отсиживать весь срок, быть этого не может. Меня должны выпустить, реабилитировать, восстановить, ибо я невиновен!
21/1 я передал свою жалобу на имя Наркома Л.П. Берия. 28/1, как мне сообщил 2-ой отдел Управления Краслага, эта жалоба была отправлена в 1-ый Спецотдел НКВД СССР. 29/III мне объявили извещение 2-го отдела Краслага от 18/ III — 41 г. о том, что ходатайство мое о пересмотре дела 1-ым Спецотделом НКВД СССР направлено в Секретариат Особого Совещания. Значит, дело будет пересматриваться. Иначе 1-ый Спецотдел не дал бы дальнейшего хода моей жалобе, и прямо отказал бы, как это имеет место во многих других случаях. Итак, я не теряю надежды, она меня греет и поддерживает в моей тяжелой, обездоленной жизни. 29/III ушел на волю один товарищ, инженер Нейман, имевший по Особому Совещанию срок — 10 лет. Больше года он не писал уже никаких жалоб, а на прежние он не имел сообщения, что они будут рассмотрены. И вдруг, вызвали, вручили «бегунок» (обходной листок) и выгнали на волю.
Вообще за последнее время намечается некоторое движение, малое еще, чуть-чуть заметное, но все-таки движение: много людей, осужденных Военной Коллегией, поехали на переследствие, некоторым переквалифицировали дела и резко снизили сроки. Жду своей очереди…
Только нельзя успокаиваться, надо будировать, добиваться, стучаться во все двери. Меня гнетет, что я бездействую, не пишу никому. Правильно ли поступаю, достаточно ли того, что я уже написал, как продвигаются мои жалобы, могу ли рассчитывать на серьезное и внимательное отношение к ним?
Где и у кого ты была, с кем говорила, кому писала, какие имеешь обещания?
Лидик. со свиданием опять ничего не выходит, — отказали мне и на этот раз. 2 дня назад получил извещение об этом… Мотивировки нет, но, как мне объясняют, из-за того, что у меня нет еще 6-ти месячного лагерного стажа. Я подам заявление на имя Нач-ка Управления Краслага, буду просить его, но в результате сомневаюсь…
Что ты предпринимаешь? Обращалась ли ты в ГУЛАГ, к Прокурору Союза? Объясни положение: 3 '/, года не виделись, сын растет, а я его фактически не знаю, получаешь в апреле-мае отпуск, имеешь возможность поехать, в другое время не сможешь… Вчера один товарищ получил разрешение на свидание: его жена, из Омска, писала на имя Нач-ка Управления Краслага, в Канск.
Попытайся и ты это сделать, напиши и ему, и в ГУЛАГ НКВД СССР. Может быть, разрешат. А я так хочу видеть тебя, поговорить, побыть с тобой хоть немного. Будет теплее, может и сынку ты сможешь привезти с собой, — надо будет об этом еще раз подумать. Я уж писал тебе по этому поводу, но пойми, мне так хочется вас видеть, а боюсь тяжестей долгого пути, трудно будет тебе с ребенком ехать, а еще трудней уезжать отсюда. Напиши мне свое мнение об этом, как ты сама считаешь? Но ты назовешь меня, конечно, глупцом, — я столько говорил об этом, а свидания-mo нет пока…
Нужно обдумать и решить все это заранее, ибо, когда вдруг получим разрешение, некогда будет раздумывать, надо будет уж ехать тебе.
Если к маю месяцу вопрос не разрешится, Марика с мамой не задерживай, отправляй их в Анапу. Нельзя лишать его необходимого курорта, Анапа его укрепит, и маме будет полезно, да и ты поедешь туда на месяц: поправишься, отдохнешь, подлечишься. Только в море помногу не болтаться и далеко не заплывать, — слышишь?
Ликин, я получил, наконец, из Хабаровска облигации, все в порядке. И 100рубл., отобранные у меня при аресте, тоже пришли сюда. Я подаю заявление, чтобы разрешили переслать облигации тебе, буду этого добиваться. 3 /2 года они лежали без движения; посылаю тебе их опись, проверь все тиражи, следи за ними в дальнейшем и сообщи мне, если окажутся выигрыши.
Мое заявление и доверенность на твое имя на 800 рубл. облигации, оставшихся в «Камчатстрое» и зачисленных в 39-м году в доход государства, отправлены в 1-ый Спецотдел НКВД СССР. Имеешь ли ты какое сообщение по этому вопросу?
Ликин, мне очень тяжело и обидно твое молчание. Никто здесь не получает так редко писем, как я. Почему? Чем заслужил я такое отношение? Что мешает тебе писать мне чаще? Неужели нельзя хоть раз в неделю вырвать час-другой на короткое письмецо? Волнениям моим нет конца, нет такой самой тяжелой мысли, чтоб не перебывала в моей голове, — ведь только о вас мои думы и заботы, беспокоюсь ведь я о вас, пойми ты это, моя родная!
Не обидели ли твоя мои последние письма? Но я сам хожу все это время с потерянной головой, с разбитым сердцем, не нахожу места, где бы приткнуться. Мысли только о тебе и о сыне… На меня не обижайся, — с тобой говорит ведь полуживой человек, хватающийся за каждую соломинку, чтобы удержаться в жизни… А она, чувствую, уходит, уходит медленно, тяжело… Нити, скрепляющие меня с жизнью, грозят оборваться! Что же это такое? За что мне такой тяжелый приговор, такая ужасная судьба?
Я не хочу думать об этом, гоню от себя тяжкие мысли, но они вползают в меня и не дают мне покоя. Если это не так, ты должна сказать мне свое слово, уверить меня в обратном, подбодрить меня. Я совсем растерялся, и здоровье, начавшее было укрепляться, вновь стало пошаливать: опять начались головные боли, сердце дает крепкие перебои… За все это время, что я сижу, не было еще у меня такого тяжелого, напряженного состояния, как сейчас. И это несмотря на то, что мы можем переписываться, особенно ты, передавать друг другу свои мысли, рассказывать о жизни, советоваться, бодрить друг друга…
Может быть на отношения твои ко мне кладут свой отпечаток неполадки твои с моими родными? Может ли это быть?
Разве я стал хуже от этого, и ты меня меньше любить стала? Я ж не виноват во всем этом! Я хотел бы вас помирить, мне все это приносит невыразимую боль; но, если это уж так невозможно, я ведь не настаиваю и люблю тебя не меньше от этого. Ведь жить-то нам с тобою вместе, а мы друг друга слишком хорошо знаем, верим друг другу и любим. Не так ли, мое солнышко, моя любимая женушка?
Я жду твоих писем, они для меня всё!
Я надеюсь, Ликин, на твою любовь, на твою верность, на твою поддержку.
Я буду дома во что бы то ни стало. Не отчаивайся, не горюй, — жизнь наша еще будет принадлежать нам. Но только при одном условии: сообща противостоять ее невзгодам. Дружба и любовь познаются и закрепляются в беде, и, я уверен, наши дружба и любовь с честью выдержат до конца это испытание. Ведь правда, Лидука?
Целукаю тебя и моего Мурзика несчетное количество раз. Ваш муж и папка Сема.
Привет маме, всем родным и твоим приятельницам.
