Папа Жора

Спустя годы, сидя в кресле, уставившись в оконное стекло, в котором отражались: его облысевшая голова, напоминающая хорошее страусиное яйцо, открытые дверцы кухонного шкафчика, где между стаканов и тарелок, словно биржевые брокеры, пробегали тараканы, Якоб отчетливо вспоминал каждую мелочь того перелета. Яркая вспышка озаряла его сознание, он делал отчаянную попытку ухватиться, вернуться к себе, но вдруг все гасло, нога словно соскальзывала в пропасть, в оконном стекле ломались линии предметов, все искажалось, удваивалось – и перевернутый мир снова вступал в свои права…

                                               2

Такое состояние странной раздвоенности, однако, – необходимое условие для творчества.

Якоб – чертовски одаренный писатель, давно покинувший Россию, продолжал заниматься литературой и в Нью-Йорке. 

...Итак, он шел по Эммонс авеню. С одной стороны возвышался собор Святого Марка с высокой колокольней, с другой – тянулся ряд бакалейных лавок и здание банка. На асфальте валялись обрывки газет, рекламные флаеры и прочий мусор, которого всегда в избытке на торговых улицах. Якоб возвращался откуда-то, как обычно погруженный в себя, но, в то же время, с писательским любопытством изучал все вокруг: сосредоточенные лица людей у банковских автоматов, выложенных на лотках рыб, даже мокрый кленовый листик, прилипший к шине «Шевроле», за рулем которого сидела девушка в вызывающе открытой кофточке, лица ее он не разглядел.

Он вдруг замер, замер внутренне, внешне же продолжал идти, глядя перед собой остекленевшими вмиг глазами. На соборной колокольне ударил колокол. Густой могучий гул «бам-м-бам-м-м» поплыв в сентябрьском воздухе, пытаясь заглушить рев машин, стук колес поезда на эстакаде и голоса прохожих. Якоб замер вторично и тут же едва не упал, задетый крепким, бандитского вида, мужчиной в кожаной куртке.

Весь этот шум, и треск, и вечерний звон – при всей своей замечательной фактуре – ныне не имели для Якоба ни малейшей литературной ценности. Живописная Эммонс авеню когда-то была им описана, и описана хорошо, в самой лучшей из его повестей.

По этой дороге, огибая и перепрыгивая лужи, часто ходил герой его повести – студент, длинноволосый хиппи, веривший в Бога и вечную любовь. Сначала ходил сам, возвращаясь из колледжа, в потертом джинсовом костюме, а потом – вместе с Диной. Правда, в повести Якоб назвал ее Викой, потому что Дина мешала ему писать: постоянно мелькала перед глазами, кокетничала, клялась в любви, молилась в храме, а потом изменила ему с другим. Ее тень бегала по белому листу бумаги, где тянулись черные кривенькие буковки, часто наспех зачеркнутые. Впрочем, не исключено, что эту тень отбрасывала мошка, которая кружилась вокруг горящей настольной лампы. Порою, отрываясь от листа бумаги, Якоб смотрел на эту лампу, с длинной тонкой лампочкой, спрятанной под круглым матовым стеклом.

Мошку в качестве избитого литературного образа Якоб создал в своем воображении и, перевоплотившись, совершил несколько кругов вокруг лампы, пока не ощутил жуткую горячесть, обжигающую крылья, и, испугавшись, бесследно исчез в несуществующем пространстве…               

                                               3

Вернемся, однако, на Эммонс авеню, где пораженный Якоб больно ущипнул себя за ногу и, развернувшись, пошел против людского потока, вливающегося в метро. Он дошел до отправной точки – к рыбному магазину, где герой его повести, студент, по пятницам возвращаясь из колледжа, обычно покупал морских окуней. Якоб вошел в магазин и, обратившись к вечно улыбающемуся, но в этот раз почему-то смущенному продавцу, попросил отвесить ему еще пару рыб. С поразительной ловкостью, доведенной до автоматизма, продавец подхватил крючком за жабры двух лежащих на лотке окуней, бросил их в полиэтиленовый кулек и, взвесив, протянул Якобу, предварительно крутанув кулек и связав сверху узлом.

Рассчитавшись с кассиром, Якоб снова побрел по улице – мимо собора Святого Марка, мимо тех же бакалейных лавок, здания банка – и перепуганными до смерти глазами смотрел вокруг.

Он шел по вымершей авеню, сам – мертвец. Шел вслед герою своей повести. Ужас заключался в том, что его герой был живым, реальным. Герой мечтал и любил, его ждала (еще ждала, она стала изменять ему позже) Дина. Герою было куда спешить. Он был голоден, в желудке урчало, во рту (из-за больной печени) порой возникал привкус неприятной горечи. Герой был живым, а Якоб сейчас превратился в его тень, в призрак, в ноту без звука. Он в ужасе понял, что у него больше нет желудка, нет даже больной печени, нет глаз, наполненных любовью и болью. Он – ничто, пустая оболочка, «мешок костей и стаканчик крови», – так издевательски в последнее время его называла Дина.              

Упрямый, он все же не сдавался: доходил до метро и снова возвращался к рыбной лавке, покупал там морских окуней и шел обратно. Любой ценой хотел вернуться, прорваться в реальность из небытия, из склепа, в котором очутился по собственной воле.