Папа Жора

…Дорога спускается к новому участку. Вокруг – надгробия: высеченные из камня деревья с обрубленными у основания ветками. На плитах чернеют гранитные кубки скорби. Под нашими ногами трещит галька.   

Душно. Взмокшая рубашка прилипает к спине. Мы останавливаемся у выбитой в камнях могилы. Возле нее возвышается холмик из щебня и обломков камней. На одном из камней застыла ящерица. 

Раввин становится у самого края могилы. Лишь сейчас я замечаю, что его глаза – в красных от бессонницы прожилках. Он достает маленький в потертом кожаном переплете молитвенник и, слегка покачиваясь взад-вперед, начинает читать на древнееврейском: «Ба-а-рух! Ата, Адона-ай...» Затем раввин приближается к Сарре и ее матери, ножом надрезает воротники их платьев. В небе высоко над нами парят орлы. 

«Все, опускаем». Носилки наклоняются, и завернутое в саван тело бесшумно сползает на дно могилы. «Ба-арух... Адона-ай... Эло-огэ-эйну...» – голос раввина берет самую высокую ноту. Застывшая ящерица неожиданно оживает и, юркнув, исчезает между камней. 

Наступает тишина. Ни шелеста листьев, ни стрекотания кузнечиков, ни пения птиц. Мать Сарры медленно наклоняется, берет камешек и бросает в могилу. Следом за ней грудку бросает Сарра, форма ее губ и овал лица такие же, как у матери. Плачет, в своем горе Сарра как-то по-детски беззащитна. Потом камешки в могилу бросают все остальные.

Мы уходим, а по каменистой тропе спускаются два крепких бородача с лопатами в руках. «...Все произошло из праха, и все возвратится в прах... Суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем...»

                                      «Возлюбите врагов ваших!..»

Первые дни после похорон мое присутствие Сарру тяготило. Я понимал, что ей нужно побыть и вместе с матерью, и наедине с собой. Но я был уверен в том, что теперь мы с ней стали еще ближе.

В те дни я тоже почему-то не находил себе места. Был трехдневный выходной по случаю праздника, на работу идти было не нужно. Впрочем, я уже решил на базе больше не появляться, накануне сообщив об этом Шейху. 

Я мерил шаги в своей душной квартире, выкуривая одну сигарету за другой. Прошелся по улицам Назарета. А потом – вдруг заскочил в автобус, который ехал в Иерусалим.

Сидя на заднем сиденье, смотрел в окно. Различные бессвязные мысли и виденья сменяли друг друга. Я думал о Сарре и о нашей любви... Еще я вспоминал зимний Воронеж, дом... Потом почему-то перенесся на тысячелетия назад, припомнив рассказ Иосифа Флавия в «Иудейских древностях» о победе израильтян над филистимлянами и об отвоеванных священных скрижалях Завета, как их везли в Иудею... Я смотрел на зеленеющую травой Иудейскую пустыню, которую мы проезжали, и, словно в некоем мареве, видел шумную процессию священников и воинов, волов, тянущих телегу с бесценным грузом, и молодого погонщика-иудея: как он бешено бьет палкой по воловьим крупам и вглядывается вдаль – не видны ли в красновато-пепельной дымке стены священного Иерушалаима...

Иерусалим!.. Меня охватила странная уверенность в том, что сегодня в Иерусалиме для меня разрешится что-то главное, наконец, обрету то, что так долго искал.

И вот через Яффские ворота я входил в старый город. Здесь я бывал уже не раз и хорошо знал дорогу ко многим иудейским и христианским святыням. 

...Я шел по кривым улочкам, и в сердце моем нарастало раздражение. Все – одно и то же: торговля и восточный гам. Бесконечные лавки с религиозным кичем, с этими аляповато разрисованными глиняными тарелками и кружками, четки, иконки, ковры, серебряная посуда. Какие-то женщины в паранджах, хасиды в несвежих лапсердаках и старомодных растоптанных туфлях с белыми до колен гольфами. Туристы, паломники, попрошайки. Мусор, толкотня, опрокинутая тележка с хлебными лепешками, лавки по обмену валюты. Чьи-то вопли, несмолкающая арабская музыка, призывы муэдзинов из мечетей, звон колоколов, грохот из автомобильных и мебельных мастерских...

Я замедлял шаг, зачем-то подолгу останавливаясь у некоторых торговых лавок. За мною увязался какой-то диковатый араб, предлагая за сорок шекелей накидку на голову, и потом с каждым выкриком сбавлял цену.

Я достал сигарету, кремень зажигалки высекал искру, но огонь долго не вспыхивал. «Господи, неужели ничего, кроме балагана, нет даже в Твоем святом городе?!»

– Шекель! Шекель! – меня за футболку дергал чумазый арапчонок, предлагая купить листья оливковых деревьев якобы из Гефсиманского сада.

Я достал из кармана мелочь. Арапчонок шустро сунул мне в руку смятые листики и, вырвав деньги, удрал. Такое простоватое плутовство меня рассмешило; все вокруг вдруг показалось не таким уж отвратительным. Эти торговцы, менялы, попрошайки – ведь и у них тоже есть своя нужда, свои беды и радости, своя непростая человеческая жизнь. В какой-то миг мне даже показалось, что я... люблю их. 

В сердце неожиданно посветлело. «Любовь! Нет ни эллина, ни иудея. Возлюби ближнего своего. Вот что главное! Как все просто, однако!»

Погасив сигарету и рассмеявшись, я направился ко Гробу Господню.