Папа Жора

Ее родители – родом из Литвы, приехали в Израиль, когда Сарре было десять лет. Ее родной язык – иврит, но и русским она владела неплохо. Сарра училась в институте на администратора и подрабатывала продавщицей в супермаркете. Перед этим она отслужила в израильской ар­мии, где в случайной перестрелке получила ранение в плечо. Любила музыку, зна­ла Тору. 

Одному Богу известно, как за столь короткое время поездки – чуть больше часа, нам удалось так много узнать друг о друге.

Мы попрощались у подъезда ее дома. Сарра протянула мне руку, ласково и чудно улыбнувшись... Во всей простоте ее обращения угадывалась тонкость, застенчивая женственность, но вместе с тем твердость характера.  

И непонятно почему, придя домой, я тщетно пытался вспомнить лицо своей бывшей жены, которую, не сомневался, что буду любить всегда. Женщина в далеком Воронеже мне вдруг показалась серой, истеричной. Образ другой теперь волновал мое воображение. Сарра...

«Из глубины воззвах»

Иордан. В нашем представлении название этой реки ассоциируется с иконами Иоанна Крестителя,вознес­шего руки над головой Иисуса. Почему-то представлялось, что это достаточно широкая река. На самом же деле Иордан – узенькая горная речушка. В спокойные дни в ее темно-зеленых водах отражаются густые шатры низко склонившихся старых ив.

Иногда я ездил туда, облюбовав местечко в тени. Лежал на траве, курил, размышлял. 

...Почему так? Другой бы, наверное, отдал полжизни, чтобы попасть на этот берег. Ходил бы, искал святые следы, молился. А у меня в душе – пусто, никакого религиозного восторга, никаких упований. Иордэн!.. С каким жадным любопытством, с каким напряжением и тревогой еще недавно я рассматривал иконы в наших воронежских церквах! 

Сколько раз в своем воображении видел эту картину: пестрая, разноликая толпа в жаркий день высыпала на берег. Верблюды купцов и кочевников лежат на траве, безразлично шевеля уродливыми отвисшими губами. И безумный Иоанн-пророк, в порванной мокрой власянице на тощем теле, стоя по колени в воде, обличает толпу, пытаясь перекричать другие голоса и себя самого. И к этой толпе грешников тихо подходит Иисус... А далее – рокочущий глас с небес, глаголющий: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение...»    

Но почему же сейчас, здесь, на берегу этого самого Иордана, сердце мое словно окаменело? Почему эти святые места не вызывают у меня никакого трепета? Почему моя прежняя религиозность вдруг исчезла, и глаз видит реальность только в ее неприглядной, навязчивой пестроте и грязи? Почему здесь, на Святой Земле, где, казалось бы, вера должна достигнуть своих высших пределов, я испытываю глубочайшую тоску по духовным книгам, по церквам и той единственной синагоге в нашем хмуром Воронеже? Почему там, в безбожной стране, я сильнее верил в Бога, а здесь, на Земле Святой, я эту – пусть неопытную и наивную – веру словно утратил?.. 

                                     Дети природы

Постепенно я вникал в тонкости быта Максуда и Джамаля. Жили они на этой же овощной базе. Обедали в подсобке в тыльной части помещения. Там стояли ящики, служившие им стульями и столом, плитка, бутыль с пресной водой. Еду обычно готовил Джамаль, Максуд же в это время бежал за покупками. 

Все приготовив, предварительно смахнув с ящиков грязь, они приступали к трапезе. Всегда приглашали к столу и меня. Ели мы из общего котла – глубокой миски. В рацион неизменно входили жареные и сырые овощи и жареные куры, купленные в соседней лавке. Ложек и вилок здесь не признавали. В ход шли питы – тонко раскатанные запеченные лепешки, полые внутри. Максуд и Джамаль отрывали от питы кусочек, искусно захватывали им снедь из миски и, не обронив ни крошки, подносили ко рту. Я же пользовался старой доброй ложкой, что сильно раздражало радушных хозяев. В конце концов, я уступил и тоже взял в руки питу. 

Все запивалось сырой водой. Застолье заканчивалось кофейной церемонией. Кофе варил Максуд, добавляя в турку с кофе щепотку эля – травку, придававшую напитку специфический запах и привкус. Одна наперсточная чашечка растягивалась во времени на четверть часа.  

Спали они там же, в подсобке, на матрасах на полу. Кстати, там же стоял и приемник, с утра до ночи изрыгавший арабскую музыку, которая меня доводила до бешенства. Я был уверен, что звучит одна и та же песня, гремят одни и те же ситары и барабаны. Джамаль и Максуд утверждали обратное. Более того, они знали дословно почти все эти песни и порою громко подпевали, прихлопывая ладонями по своим ляжкам. 

Мои отношения с Максудом становились все хуже. Я называл его «бараном» (уже на иврите), он же частенько норовил сделать мне какую-нибудь пакость: то якобы случайно задевал ящик над моей головой, то лихо разворачивал автокар, едва не сбивая меня с ног. Пару раз мы с ним едва не подрались, если бы не Шейх, который всегда вовремя нас разнимал с угрозами выгнать обоих.