Папина дочка

Встала со стула, быстро прошла в спальню. Саша лежал на кровати по-прежнему лицом вверх, только не было больше на этом лице ни боли, ни страдания. И будто улыбался даже. Так, как он один умел улыбаться – будто приглашал в эту улыбку других. Рука его свесилась с кровати вниз, ладонь лежала на полу тыльной стороной вверх, будто он просил чего…

По этой руке она поняла почему-то, что его уже нет. Опоздала она с лекарством. И «Скорая» тоже опоздала. Хотя и приехала, как обещала, ровно через десять минут…

Врачи констатировали быструю смерть. Мол, все равно бы ваш нитроглицерин уже не помог, не казнитесь, женщина. Не станут же они уточнять, что случилось до этого, что к этой смерти привело…

И никто уточнять не станет. Уже никогда. Только она одна будет знать… Всю оставшуюся жизнь будет знать, и каяться, и будет вспоминать их последний с Сашей разговор… И не разговор даже, а истязание – для него. А для нее – автоматная очередь злорадного остервенения.

А еще ей надо будет Татке в глаза смотреть. В те самые глаза, что глядели на нее, когда она сидела на кухне, сжав в ладони лекарство. Что в этот момент в голове у девчонки происходило, что? Какие она страшные выводы делала? И не объяснишь ведь, что она со стула в эти секунды встать не могла… Потому что не поверит. Да что бы она ей ни объясняла вообще – не поверит…

Потом были похороны – тяжелые, молчаливые, почти без слез. Плакали только Ирина с Леночкой, больше никто плакать не мог. Люда все время смотрела себе под ноги, головы почти не поднимала, будто боялась людям в глаза глядеть. Татка застыла восковой свечечкой, даже и не дышала будто. Бледная была, полуобморочная. Люда хотела ее на кладбище не брать, но Татка так взглянула на мать, будто пронзила холодной ненавистью: не смей, мол, за меня что-то решать! Так и стояла, пока могилу засыпали землей, шептала что-то тихо. Только по губам можно было понять – папочка, папочка… Ирина подошла к ней, попыталась за плечи обнять, но Татка стряхнула ее руки, болезненно исказив лицо и проговорив тихо: не трогайте меня! Не трогайте…

Лица Елизаветы Максимовны под густой черной вуалью почти не было видно. И за поминальным столом тоже сидела, так и не сняв вуали. Дрожащей рукой поднесла стопку с водкой ко рту, медленно зажевала куском черного хлеба. Ни к чему больше не притронулась.

Люда потом села с ней рядом, попыталась заговорить, но Елизавета Максимовна вдруг резким жестом подняла вуаль, глянула на Люду сердито. Почти зло. И проговорила так же зло:

– Оставьте меня в покое с вашими разговорами, дайте мне с сыном проститься! Вы… Вы ведь так и не узнали его… Жили рядом и не узнали… Только я одна знаю, каким он был, мой сын… Так что оставьте меня, прошу вас. И никогда больше не беспокойте, пожалуйста! Никого из вас прошу меня больше не беспокоить! Никогда!

– Но как же, Елизавета Максимовна… Как же так… Ведь Таточка – ваша родная внучка…

– Вы что, не слышите меня, да? Я же сказала: оставьте! Это все вы… Это из-за вас… Я же вас предупреждала, что у него сердце больное… Вы его все погубили, вы! И все на этом, и все… Знать вас не хочу больше… Где тут у вас дверь, мне надо уйти! Не надо меня провожать, оставьте… Оставьте меня уже, ради бога…

Так и ушла, снова опустив черную вуаль на лицо. Даже на внучку напоследок взглянуть не захотела… На долгие годы ушла.

* * *

Люда первое время не знала, как подойти к дочери, с какой стороны. Казалось, Татка живет своей жизнью и вовсе не собирается впускать туда мать. Утром уходила в школу, как обычно, потом приходила домой, садилась за уроки. Если звали к столу – шла тихой тенью, съедала равнодушно то, что было в тарелке. Казалось, она и вкуса еды не понимает, ей все равно.

– Таточка, поговори со мной, пожалуйста… – тихо просила Люда, присаживаясь рядом с дочерью. – А хочешь, так поплачь… Давай вместе по папе поплачем, хочешь?

Татка поднимала глаза, смотрела с удивленным отчуждением – что, мол, от меня хочет эта женщина? Как вообще может предлагать такое? Как смеет?

И тогда Люда принималась плакать одна. Скорее от равнодушия дочери, чем от горя. Хотя Таткино к ней равнодушие сплелось с горем воедино в один тугой клубок, и как его надо разматывать – непонятно… За какую такую ниточку ухватиться… А может, надо просто подождать? Пусть Таткина боль уляжется… Дети, говорят, быстрее адаптируются в новых жизненных обстоятельствах? Да, пусть время пройдет…

Время шло. Ничего со временем не менялось. Татка по-прежнему была отстраненна и молчалива. Ходила в школу, училась хорошо. Учительница ее хвалила. Говорила, что не ожидала от ребенка такой реакции – чтобы смерть отца так повлияла на прилежание к урокам. Обычно наоборот бывает…