Папина дочка

– Нет… Я пробовал до нее дозвониться, но телефон вне зоны… Да у них же в школе заставляют телефоны отключать, пока урок идет! Позже позвоню, когда перемена будет.

– Ага… Потом мне перезвони, ладно? Как-то тревожно у меня душе…

– Да брось. Все будет нормально. Вечером соберемся за столом все вместе… Маму позовем… А хочешь, и твою маму позовем тоже?

– Нет, не надо пока. Лучше потом, позже… Давай сначала с дочерью разберемся.

– Ну, как скажешь. Тогда до вечера?

– Да, до вечера, Паш…

А вечера с праздничным семейным ужином не получилось. Вернее, ужин был приготовлен, и стол был красиво накрыт, и огромная охапка белых роз горделиво красовалась в большой вазе посреди стола. Все было. Только Аллы не было.

Таня сразу поняла по бледно-встревоженному Пашиному лицу, что Аллы нет. И потому спросила тихо:

– Что, из школы не приходила?

– Нет…

– И не звонила?

– Нет… Я сам все время пытаюсь ей дозвониться, но телефон заблокирован. Я уже классной руководительнице звонил… Говорит, была только на втором уроке. А потом отпросилась – сказала, что голова болит…

– А подружкам ее звонил? Олеське? Настеньке?

– Конечно, звонил… Говорят, не знают ничего…

– Так надо еще кому-нибудь позвонить, Паш! Надо у Олеси и Насти взять номера других одноклассников!

– Да я уж всем позвонил, кому мог… Никто ничего не знает. С ней что-то случилось, Тань… Да, что-то случилось…

– Ну, не паникуй раньше времени! Я думаю, она это специально сделала… Просто чтобы мы поволновались за нее, чтобы испугались… Вернее, чтобы ты испугался. Так испугался, что больше и думать ни о чем не мог… – повела она рукой в сторону накрытого стола. – Я ж тебе утром это и пыталась объяснить, Паш! Она хочет, чтобы ты принадлежал ей и только ей! Чтобы любил только ее одну! Это и есть признаки синдрома Электры, понимаешь?

– Тань… Мне сейчас как-то не до твоих психологических измышлений… Да пусть у нее будет хоть какой синдром, пусть хоть сто синдромов, лишь бы вернулась целая и невредимая… Ну вот где, где она может быть, как думаешь?

– Не знаю… Даже предположить не могу. Но я думаю, скоро придет… Подождем еще…

– Да что значит подождем? Вон на улице темно уже! Она что, по темноте где-то бродит? Одна? Думай, что говоришь, – подождем!

– Ну, не сердись, Паш, не надо… Или сердись, если тебе так легче… Но я ведь не меньше тебя волнуюсь, правда?

– Да какая разница, кто меньше, кто больше… У нас ребенок пропал! О чем мы вообще сидим рассуждаем? Надо ведь делать что-то, Тань…

– Может, пойдем поищем? По дворам пройдем…

– А вдруг она вернется, а нас не будет? Нет, я лучше один пойду, а ты дома жди…

Паша ушел, а она встала у темного окна, свернув руки по-бабьи под грудью. Вот под светом фонаря мелькнула Пашина спина – чуть согбенная. Будто он нес на своей спине тяжкий груз. Ага, в соседний двор пошел… Только откуда она там возьмется, в соседнем дворе? Но если ему так легче – пусть поищет, побегает. Если не понимает, не хочет верить, что дочь его просто наказывает.

Конечно, сердце у нее тоже было не на месте, что говорить. Но, с другой стороны, она очень хорошо понимала свою дочь… Так понимала, что становилось ужасно за себя стыдно. Господи, да если вспомнить, как она сама вела себя в Аллочкином возрасте… Правда, папы тогда уже не было в живых… Но если представить! Если бы она однажды вдруг увидела, что папа смотрит на маму счастливыми, ошалелыми после бессонной ночи глазами! Конечно, ничего бы такого не поняла про саму «бессонную ночь», но нутром почувствовала бы – на папину любовь претендуют! Что эта любовь может и не принадлежать ей одной безраздельно…

Наверняка Аллочка тоже что-то такое почувствовала. Нутром. И они тоже хороши – вывалились утром на кухню со своими счастливыми лицами, идиоты… Ах, Танечка, кофе, ах, улыбки летучие нежные…

Пашин звонок с мобильного оборвал досадливые мысли:

– Ну что, Тань? Не пришла?

– Нет… Ты вот что, Паш. Давай, возвращайся домой. В полицию звонить будем. Время уже к одиннадцати подходит…

– Думаешь, они приедут после звонка?

– Думаю, что приедут. Все-таки ребенок пропал.

– Ладно, что ж… Давай будем звонить в полицию…

Она чуть не заплакала, слушая его убитый тревогой голос. И попросила мысленно и очень горячо: доченька, Аллочка, будь же милостива к отцу! Он тебя так любит…

Ей даже показалось, что мысль ее материализовалась и улетела в пространство. И потому добавила торопливо: прости меня, доченька, прости… Прости, что была слепа и глуха и не умела все видеть так выпукло и объемно, как вижу сейчас… Я бы тебя научила, доченька… Я бы тебе объяснила…

Захотелось плакать, но услышала, как шелестит ключ в дверном замке, и быстро смахнула слезы. Не надо плакать – при Паше… Ему и без того плохо, еще ее слезной истерики не хватало.

В половине двенадцатого они позвонили в полицию. В половине первого ночи услышали требовательный звонок в дверь, и оба заполошно бросились в прихожую.

Потом сидели на кухне, отвечали на вопросы двух полицейских – рыженького коренастого капитана Васильева и его помощницы Карины, скорее похожей на белокурого ангела, чем на полицейского.