Парабола моей жизни

Поскольку новый договор не требовал моего присутствия в театре до следующего года, я вернулся в Рим с целью использовать свободное время для спокойного отдыха в кругу семьи. Приятным развлечением и любимым времяпрепровождением было для меня в то время приобретение подлинных произведений искусства, все больше и больше украшавших мой дом. Ведь я мечтал об этом с детских лет, с той самой поры, когда отцовская «пинакотека» была представлена портретом Гарибальди и олеографией с изображением сцены из «Трубадура».

Когда наступило время выполнения моего договорного обязательства с Клеофонте Кампанини, я снова сел на пароход, идущий в Нью-Йорк. Но едва только я прибыл туда, как, к величайшему своему огорчению, узнал, что Кампанини умер. Этот дирижер стремился создать в Чикагской опере театр по преимуществу итальянский и благодаря своей дирижерской технике, а также опыту и знанию театрального дела, сумел преодолеть все враждебные влияния и победить злостные интриги, направленные против итальянской оперы в пользу театров французского и немецкого. После его смерти художественное руководство Чикагской оперы было поручено молодому, хотя и небезызвестному дирижеру Джино Маринуцци. Но я опасался, что заслуженный авторитет, которым пользовался Маринуцци, окажется все же недостаточным, чтобы продолжать традиции, установленные и неукоснительно проводимые в жизнь маэстро Кампанини.

В Чикаго ко мне пришел директор Общества граммофонных записей (Victor Company) и попросил записаться на новых пластинках. И как раз в том году я имел счастье увековечить вместе с Энрико Карузо фрагмент второго действия «Отелло», дуэт, за которым в течение многих лет гонялись во всем мире, который продолжает и сейчас свое победное шествие по всем странам. Сезон в Чикаго протекал не без осложнений, возникших прежде всего по поводу постановки «Царя Эдипа». Оказалось, что Кампанини не оставил перед смертью никаких распоряжений относительно этой оперы. Тогда я обратился непосредственно к Мак-Кормаку, меценату Чикагской оперы, очень симпатизировавшему покойному дирижеру. Я попросил его лично предложить дирекции поставить «Царя Эдипа» и сразу же приступить к репетициям хоровых ансамблей, имеющих в этой опере первостепенное значение. Просьба моя увенчалась успехом. «Царь Эдип» был поставлен и блестяще прошел как в Чикагском театре, так и в театре Манхэттен в Нью-Йорке. Критика, с жаром расхвалившая исполнение, к музыке отнеслась не особенно благожелательно, считая, что она местами плохо инструментована. Тут же, однако, критики признавали, что партия главного действующего лица производит чудесное впечатление своими cantabili и непосредственностью мелодии. Что касается меня, то я нахожу, что музыкальная концепция центрального • образа в своей мощной выразительности всецело соответствует трагедии Софокла. Именно это и было основным стремлением композитора, когда он задумал воссоздать образ Эдипа, так сказать, при помощи и посредством возможностей, заложенных как в моем голосе, так и в моем актерском темпераменте.

Чикагская, опера стала вскоре совершенно неузнаваемой по причинам слишком щекотливого характера, чтобы я решился говорить о них. С 1919 года щедрый меценат Мак-Кормак перестал интересоваться ею, и тогда же все дело, с таким трудом и рвением созданное Кампанини, пришло в полный упадок. Общее управление театром было поручено Мери Гарден, а дирижером оркестра вместо Маринуцци был приглашен Джордже Полакко. При этих двух руководителях преобладание в театре артистов итальянских сошло на нет. Я сам, в силу старых личных счетов, был на время вычеркнут из списков и подвергнут остракизму.

Однажды, так как я еще оставался некоторое время в Нью-Йорке, меня пригласил в свою ложу директор театра Метрополитен Гатти Казацца. В тот вечер в опере пел Карузо, выступавший впервые в роли Элеазара в опере Галеви «Дочь кардинала». Это оказалось его последним и великим творческим достижением. Впрочем, назвать его великим — мало. Он был в тот вечер недосягаем. Образ, созданный им, являл собой олицетворение скорби и мысли, и певец сумел раскрыть свою душевную тревогу с такой таинственно волнующей выразительностью, что многие зрители плакали. Среди них был и я.