Парад планет

— А?

— Ну что Марина… ведь если б была, так уже была бы… А ты уверенно!

— Я знаю это, чувствую. И говорю: Марина жива, она есть, вернется! Достаточно?

— Ах, «чувствую»!

— Ну, агитировать не буду, — пожал плечами Аксюта. — Это годами проверено. Я сам Фома неверующий, но что-то там между нами есть, связь особая, контакт, как хочешь называй. Вот чувствую, надо к окну подойти — точно, там школьница по улице идет, Маринка. Или в другой раз — велосипедистка. Опять она! И всегда так. Безошибочно!

— Ох, мелешь, пьяный.

— Или ты в Алексеевке служишь, я мимо на пароходике раз в неделю хожу. Вот если точно знаю, что сегодня надо к пристани причалить, значит, Маринка там меня ждет, ручкой машет. Да вот она! Ну, я ее на корму сажаю — и хода, в обратную сторону!.. — Аксюта помолчал, вздохнул мечтательно. — Там выше по реке горы, вид сказочный, Маринка, деточка моя, десять лет ей только, сидит, любуется, аж замерла! Ну, пассажиры, конечно, с ума сходят: что это пароходик вдруг курс изменил, куда плывем?

Семин замедлил шаг. Спросил:

— Что пароходик?

— Да курс изменил, курс! — улыбался Аксюта.

— Повтори.

— Курс изменил. А что?

— Ничего, — сказал Семин. — И на «Армавире»?

— Что на «Армавире»?

— Курс на «Армавире», курс.

— Я-то к этому какое отношение? — возмутился Аксюта.

— Ты, ты! — сказал Семин. Стояли под фонарем, он вглядывался в лицо спутника и повторял все тверже: — Ты! Ты! Ты!

— «Ты», «ты», «ты»! — передразнил вдруг Аксюта. — Ну? Дальше? Свободен был от вахты, ребят в рулевом попросил поближе к берегу… В чем же криминал? Не приказ, просьба!.. Я! Я! Я! — закричал он. — Вольно было им в баржу втыкаться!.. Это же все если бы да кабы, так любого можно! Ты… подожди! Куда? Стой!

Догнал Семина, схватил за рукав:

— Я ей, ей! Там набережная, огни… красиво! Она развеселилась, в ладоши хлопала. Я же Маринке этой, ей! Я все время ей угождал, постоянно… Скрутила меня девчонка, моргнуть не успел! Подожди! Куда?

— Уйди ты, уйди! — сказал Семин и сам ушел в темноту.

Дождь барабанил в стекло, а потом смолк в одно мгновение, зашуршал вкрадчиво, обернувшись снегом. Вдруг белый занавес опустился, отодвинул перрон, толчею; поезд тронулся… Последнее, что увидел Семин: старик, как привидение, размыто маячит в окне, бьет по стеклу костяшками пальцев, губы его шепчут, шепчут беззвучно: «Нашел!»

— Я ее нашел.

Это он уже возник в вагоне вполне реально, что называется, живьем.

— Вы не разлеживайтесь, нам сейчас сходить, на следующей.

Семин с верхней полки молча смотрел на Аксюту, мимо смотрел, не видел.

— Трешка найдется проводнику? Я, в общем-то, из-за вас тут безбилетный.

Почему «вы»? И все в сторону смотрит. Сгорбленный, поникший. Старый… Говорит, не стесняясь пассажиров:

— Тут я выследил одного… Всю неделю на барахолке терся, женские вещи скупал. Так вот целый гардероб кому-то… Вчера проследовал за ним в пригород. И, как оказалось, не напрасно. Не разлеживайтесь. Семин, не разлеживайтесь. Я там в тамбуре, давайте!

Пришлось все-таки слезть с полки.

— Это что… опять «нашел»?

— Нет, не опять. В данном случае соответствует.

Голос слабо звучит в грохоте колес. Стоит у двери, смотрит равнодушно на бело-зеленый пейзаж.

— Что-то радости не вижу.

Молчание.

— Что с ней? Что? Скажи!

Отстранил руки Семина:

— Все в порядке. Жива, здорова, весела.

— Ты видел ее? Даже весела?

— Я бы сказал, сверх меры.

— Ну, понятное дело! А что говорит?

— Ничего.

Старик все же заволновался, сглотнул судорожно.

— Ну? Ну?

— Вот в полном смысле ничего. Списала меня, и все дела. Не нужен, видно, стал. Им же, молодым, старого человека на свалку… раз плюнуть! Еще издевается! — голос Аксюты задребезжал обиженно. — Кто такой, говорит? Не знаю, мол, и знать не хочу! И вообще, катись отсюда колбаской… Так и сказала! И этот хмырь уголовный рядом прямо со смеху дохнет! — Он всхлипнул, замолчал. И вдруг рассмеялся бодро, зло: — Только я другое помню… Что в ушко-то шептала! Ох, не забыл!

И уже сник, забеспокоился:

— Тут вот ступенька-то… лед… Не навернуться бы!

Домик с палисадником, сарайчик. Старуха с охапкой дров в безлюдье вписывается, в тишину. Падают, падают, кружась, белые хлопья… Вдруг домик исторгает переборы баяна, из распахнувшейся двери девушки во двор выбегают… Они налегке, жарко им, весело, лепят снежки, и одна уже кричит, завидев пришельцев:

— Ой, умру, кто идет! Опять юморной этот! Сейчас на коленях будет! Эй! Давай сюда, давай! Еще, смотри, с товарищем заруливает!..

Другая тоже увидела, машет призывно, смеется:

— Давай уж, ладно! Сюда, муж! Праздник как-никак! Давай, ребята, я сегодня добрая!

Ребята уже бегут к ним со всех ног, чавкая грязью. Семин, толкнув калитку, первым подскакивает, он уже ту, другую, которая добрая, схватил, уже гнет, гнет ее, тонкую, гибкую, поцелуями осыпает… И тащит с глаз долой в угол двора, в сарайчик впихивает!