Парадиз

А самому вдруг послышалось: все мы люди… пока хочет… не откажется…

Дебольский ощутил изысканный привкус легкого омерзения. Надо признать, «там же ребенок» звучало куда красивее сравнения Зарайской. Благороднее, деликатно сглаживая неприятные на слух углы.

Но жалко ему почему-то стало не Климчуковскую жену — опять безбожно обманываемую, — а неловкую, нелепую Эльзу, так бездарно провалившую свою высокую миссию.

— Ладно, не вопрос, — кивнул он. Потому что не мог ответить по-другому.

Потому что все мы люди.

Климчук предсказуемо просиял:

— Слушай, спасибо. Правда, очень… — пустился было в вязкую зыбь благодарностей, но сбился на полпути, тут же некстати добавил: — Слушай, ты мне еще сорок рублей не сможешь одолжить? До лета. Я как вернусь, — ненароком проболтался он, и стало понятно, что командировка будет со второй семьей, на море, на солнце, на пляже, средь пальм и верблюдов, — сразу верну…

Дебольский отделался от приятеля с грубоватой, почти хамской поспешностью. Отговорился тем, что при себе не имел такой суммы. И снова удивился вечно правой Зарайской. Уже не понимая, зачем она тогда брала на работу эту Эльзу, договаривалась, тащила на себе, отбивала зарплату, выгораживала ее: неумную и неловкую? Если сама знала, что все это бесполезно. Зачем, если понимала и не оставляла шанса, что будет иначе?

Дебольский выходил из холла — убегал подальше от этой лестницы — торопливо, будто преступник, покидающий место содеянного. Чтобы поскорее выкинуть из головы Климчука с его семьями. Для него только неявное вмешательство Зарайской сделало ситуацию заметной. Вывело на свет из легковесной области смеха за спиной: мужских полупрезрительных издевок над женой, над Эльзой, сочувствия Климчуку.

И он торопился затолкать ее обратно, избавиться от скользкого и неприятного, вдохнув уличного весеннего воздуха и уверившись, что его это все не касается. Потому что не на него прольется понимающий, снисходительный укор глаз цвета воды.

Он поспешно спустился в пешеходный переход под широким шоссе, отделяющий офис «Лотоса» от живого мира. И, торопясь, почувствовал, что от быстрого шага спина покрылась теплой испариной, на висках выступили горячие капли.

В бетонной кишке пешеходного перехода было неожиданно холодно, ветрено, тяжело пахло сыростью. Суетливый поток окутал и впитал его в себя. Густая толпа двумя противоборствующими, сталкивающимися и сливающимися полосами движения текла навстречу и обратно. Смешиваясь перед глазами: сумками, включенными телефонами, наушниками, вздыбленными волосами, мокрыми вспотевшими лбами, сутолокой одежды.

В смраде вечной сырости смешались запахи гниения недопроданных овощей, цветов, сотен людей, ежедневно спускавшихся и поднимавшихся из сумрачного перехода. И окатило чрезмерно громкое для маленького помещения бряцанье гитары — каждый день тут играли одни и те же сопливые прыщавые малолетки. Играли фальшиво, нескладно, не попадая в ноты. Играли для того, чтобы заработать на пиво и гордиться самостоятельным творческим заработком.

Особенно невыносимым для быстро проходящих мимо людей, когда самый длинный и сутулый из них пел гнусавым бесталанным козлетоном.

Но сегодня вместо него с клацающими звуками плохо настроенной гитары сливался громкий морской прибой смеха Зарайской.

«…вecause I'm happy…» — не очень попадала в такт гитара в примитивном подборе.

А смех этот взлетал под потолок, распугивая копившуюся там хмарь, переливался, множился, дробился у киосков.

Вокруг теснилась толпа, то и дело задевая Дебольского плечами. Рюкзаками, сумками. Старуха тащила за собой подпрыгивающую на металлических решетках сливов тележку, мальчишки-подростки, нарочито громко матерясь, пихаясь и перекрикиваясь, волокли огромные ранцы, девушки в дешевых безобразно-однотонных платьях и безобразно-нелепых туфлях пропадали в слащавых переливах дешевой попсы в наушниках.

А вязь острых каблуков кружила по грязному, плохо залитому бетонному полу, разнося дробный клич, утягивая кружащуюся фигуру Зарайской в петле вальса.

«…Clap along if you feel like happiness is the truth… Because I'm happy…»

Она танцевала в сумрачном, толкотливом зале пешеходного перехода. На скользком неровном полу, густо заплеванном и загаженном, чистоту которого не могли сохранить унылые дворники в рыжих жилетах.

И смеялась, запрокидывая голову, глядя на Волкова. Ведя его по кругу, кружа, осеняя собой. И он с одуревшим взглядом диких глаз сжимал ее талию. Дрожащими — Дебольский мог поклясться, что дрожащими, — пальцами прикасаясь к ремешку, делящему ее фигуру пополам. К пурпурно-красному платью. К мглистой сени ее ломкой талии.

Старуха с тележкой обругала ее глазами: недовольными, осуждающими, порицающими завистью заката жизни. Мальчишки с матерком и рюкзаками скосили взгляды: смущенно, заинтересованно, с грубым гоготом, стыдливо поглядывая друг на друга. Парни в тяжелых шнурованных ботинках и татуировках огибали, уступали дорогу, теснясь в угол перед ломкой, хрупко-беспомощной фигурой Зарайской и краснели как девочки.