Парадоксы полковника Ржевского

И до смешного порой доходит! Вот, скажем, когда в двенадцатом году дрались мы под Смоленском, такая история приключилась, что, услышь от кого, сам бы усомнился. Ан нет, своими глазами видел и вот этими ушами слышал.

– Весь в нетерпении, жду рассказа! – корнет Синичкин поудобнее устроился в старом ампирном кресле, выставленном на веранду.

– Я тогда как раз в штаб с донесением примчался, доложить, что мы с казаками пехоту французскую посекли и в бегство обратили. А там командир второй армии, потомок грузинских царей князь Петр Иванович Багратион, руками машет да на потомка шотландских голоногих лордов Михаила Богдановича Барклая де Толли, командовавшего в ту пору Первой армией, орет – ну просто страх! Прислушался – от пушечных залпов вокруг и за пять шагов голоса не слыхать, – а суворовский любимец кроет во все тяжкие, что Барклай, мол, недостаточно русский и потому здешней души не понимает.

– А разве не так? Барклай де Толли полководец был преотменнейший, однако происхождение его и впрямь чужеземное.

– Пустое, мой друг, пустое. Род Барклая хоть и вправду происходит еще от сподвижника Вильгельма Завоевателя, но в российском подданстве поболее, чем Багратионы, состоит. Так что душой Михаил Богданович уж никак не менее князя Петра русский был. Разве только разумом похолоднее. Такие-то вот дела. Да и что мудрить, вот, скажем, друг закадычный, Денис Давыдов, Чингисхана потомок. А сородич мой, Пушкин Александр Сергеевич, и вовсе от эфиопского царевича Ганнибала происходит. А что это ты так удивленно смотришь? По бабке своей, Марии Алексеевне Ржевской, Пушкин и впрямь мне родня. Да и сами Ржевские хоть и издревле род наш в русских землях прижился, а все корня от Рюрикова! Стало быть, тоже варяги заморские.

Ну да отвлеклись мы. О песнях русских говорили. Сила в них мне чуется необычайная. От земли нашей сила. Рассказывал ли я тебе о кульмском сражении? Когда графу Остерману-Толстому ядром руку раздробило? Нет? Стало быть, еще расскажу. Теперича о другом речь.

– Как пожелаете. Хотя и о сражении послушать будет интересно.

– В другой раз. Сейчас лишь об одном его эпизоде речь, так сказать о песенном. Граф Остерман-Толстой в ту пору русскими войсками командовал. В ходе боя ядро в руку ему угодило, однако напрочь ее не оторвало. Тогда доблестный Александр Иванович посмотрел на эскулапов, его обступивших, ткнул в одного и говорит: «Ты резать будешь. Рожа твоя мне понравилась». А пока сей лекарь руку ампутировал, Остерман-Толстой велел песельникам русские песни тянуть, да так под их распевы всю муку-мученическую и стерпел. Вот такая в тех песнях сила, что даже самую лютую боль помогает превозмочь!

– А я вот слышал, – осмелился вставить слово корнет Синичкин, – что еще до восшествия на трон Наполеона некий французский генерал требовал себе либо десять тысяч свежих войск, либо же десять тысяч отпечатанных текстов «Марсельезы»…

– Ну ты сравнил наше с французским! А впрочем, славная песня! Помню, в Париже пела мне ее одна прелестная француженка… – взор Ржевского затуманился давним воспоминанием. – Но не о ней сейчас речь.

Мне русская песня как-то и вовсе жизнь спасла. Аккурат после Бородинского сражения дело было. Как решил фельдмаршал наш, Михайло Илларионович, бой на Воробьевых горах не давать и Москву оставить, такая меня тоска взяла, что ни словом высказать, ни пером описать, – белый свет в овчинку показался! Я ж в подмосковной деревне дядюшки моего все детство провел! Родич мой в прошлые годы обер-комендантом Первопрестольной служил! Семь поколений моих предков в той земле схоронено. Как же теперь все это бросить и супостатам на поток и разграбление отдать?!

Недолго думая, испросил я в полку разрешение с партией охотников к генералу Милорадовичу в подкрепление отправиться, дабы отступление наше прикрывать. Там, в арьергардной перестрелке с гусарами Мюрата, и подранили меня. Не то чтобы сильно, так, пуля по боку чиркнула, но какая ни есть – все же рана. И ведь что особо дивно: в день Бородина в атаки шесть раз ходил – ментик в дырах от пуль, султан с кивера снесли, этишкет[2] прямо у щеки отрубили, коней двух потерял – сам целехонек! А тут и боя-то не было, можно сказать, только сошлись, залп дали, приветствиями обменялись, и на тебе – пулю словил. Ну, да нет худа без добра: выхлопотал себе, как положено, отпуск для излечения. Командир отпускать не хотел, видать, понимал, что с такой царапиной в другой раз я бы и оповещать его не стал. А раз вдруг дозволения на отлучку прошу, знать, что-то задумал. Однако я его убедил. Мол, пуля-то пулей, а главное, когда мы на багратионовых флешах отбивали французов, я с убитых коней так преизрядно кувыркался, что голову напрочь отшиб. На деле-то бог миловал, но тут уж дело принципа: раз заведено, что надлежит мне лечиться, на перинах валяться и микстуры пить – стало быть, вынь да положь! Как не ярился полковник, в конце концов рукой махнул да отпустил для излечения ран. И помчался я в имение сроком на два месяца…