Параллели сходятся

Однако потом, когда я и мои товарищи занялись изучением по монографиям, копиям и репродукциям картин великих венецианцев Джорджоне и Тициана, рисуя гипсовые скульптуры Венеры и Дианы, часами выстаивая у полотен ленинградского Эрмитажа, куда мы приезжали на экскурсию, любуясь страстной мощью и красотой рубенсовских тел, у нас как бы открылись глаза. Мы поняли, почему старая художница в какой-то мере была права.

И мне неизвестно, насколько слова её оказались пророческими, но когда мы перешли к рисованию живой натуры, то я с любопытством заглядывал в работы моего соседа, из которого “никогда не выйдет художника” (назовём его Борисом). Стариков и старых женщин он ещё мог рисовать, а юные лица и обнажённая натура у него никак не получались.

Ребята посмеивались над неудачником: женщины на его рисунках обязательно были кривобокими, сухорукими, с выпирающими рёбрами и кривыми ногами. Вначале он соглашался с нашей критикой, но потом, удостоверившись, что самое прекрасное из того, что создала природа, — женское тело, он передать в рисунке не может, стал изображать отвратительных уродов.

Тут он уже выработал свою эстетическую платформу и, становясь в позу, декламировал:

— Это моё субъективное представление о женщине. Я её такой вижу.

Вполне возможно, что то же декларируют и западные модернисты, изображая на полотнах клиническое уродство, хотя этот “субъективизм” объясняется довольно просто — их полной бесталанностью. А так как уроды сейчас в моде, то на этом можно подзаработать. Спрос рождает предложение. Вот и ходишь по залам, где выставлены образцы модернистского буржуазного искусства, и невольно мысль твоя возвращается к печальному эпизоду юности, когда ты попал в анатомичку.

Мне хочется поскорее закончить воспоминания об этих малоприятных зрелищах и перейти к рассказу о более весёлой “параллели” в поисках своего основного жизненного пути. Я говорю о карикатуре, и, как ни странно, первые шаги по этой параллели мне напоминают хождение по туго натянутой проволоке начинающим циркачом, который пока ещё не постиг тайны этого сложного и трудного искусства. А падать тоже надо уметь. Я-то падал, и не раз.

Я ещё не научился хорошо рисовать с натуры, а потому лица и фигуры натурщиков и натурщиц у меня не были схожи с оригиналами, порою я допускал погрешности в анатомии, но выручала фантазия и, если можно так сказать, общая гуманистическая направленность творческих поисков. Потом меня перевели в старшую группу.

И если на соседнем мольберте Борис рисовал уродов, я же своё неумение рисовать людей таких, как они есть в жизни, подменял фантазией и создавал идеализированные портреты стариков, омоложенных лет на двадцать, выцветшие глаза их заменял тёмными, проницательными и губы чуть трогал улыбкой. Ну, а о женщинах и говорить нечего. В те времена очень трудно было подобрать хорошую натурщицу, а потому мы рисовали отнюдь не богинь древней Эллады. Но я представлял натурщиц именно богинями и, совсем на них не глядя, изображал некий идеализированный образ женщины вообще, воспитанный в моём воображении великими художниками прошлого.

Я выслушивал едкие замечания моего соседа Бориса, рисующего уродов. Он тыкал углём в мой рисунок и презрительно цедил:

— Да разве у неё такая шея? Видишь, здесь складки? — Его уголёк готов был провести на рисунке глубокие морщины.

Я отводил руку критика и убеждённо доказывал:

— Лет пять назад у неё была такая гордая, юная шея. Да и сейчас могла бы быть. Виноваты условия жизни.

— Ты нарисовал грудь восемнадцатилетней девочки. А у неё грудь вот где должна быть, — и снова к бумаге приближался уголёк с угрозой подчеркнуть это место.

Мне приходилось наступать, тем более что к нашему спору прислушивались другие. Глаза их перебегали с моего рисунка на рисунок Бориса. Натурщица, женщина лет тридцати, отдыхала, зябко кутаясь в тёплый платок. Топили у нас тогда плохо, а потому я старался быстрее закончить рисунок и торопил ребят, чтобы поскорее отпустить натурщицу. Нелёгкий это был хлеб, особенно в те времена, когда только что отзвучали выстрелы на полях гражданской войны. Жить было всем трудно.

Борис, которого сейчас я вспоминаю как одного из предвестников будущего модернизма, изобразил натурщицу совершеннейшим уродом, причём карикатурно выпятил все недостатки её фигуры: угловатые бёдра, острые плечи, что дало ему право решить всю композицию в некотором подражании кубистам, но в комбинации с циничностью подчёркнутого натурализма. Женщина оделась, натянула на себя потёртое пальтишко и, равнодушно окинув глазом робкие ученические рисунки, подошла к нам, узнать, когда назначен следующий сеанс. Мы не знали и послали за преподавателем, а сами, сгрудившись у мольберта с оскорбительным, как казалось нам, для женщины рисунком, делали всё возможное, чтобы она его не увидела. Натурщица торопилась домой к ребёнку, а наш посланец с ответом всё ещё не возвращался.