Параллели сходятся

Мост над зрительным залом надо было изобрести, как и “Чёрный квадрат” Малевича. Какой-нибудь красный или зелёный квадрат, жёлтый круг, синий треугольник или что-то вроде этого, увиденные в Брюсселе на выставке, посвящённой пятидесятилетию современного искусства, как я уже упоминал раньше, представлялись мне ремесленническими поделками жалких подражателей. С тем же ощущением я отнёсся бы сейчас и к висячему мосту над публикой или другим конструкциям, впервые придуманным Мейерхольдом, что в наши дни выдаётся некоторыми режиссёрами за новаторство. Но дело не в конструкциях и не в модных течениях, а в таланте художника. И уж если я заговорил об оформлении спектаклей, то мне припоминаются такие выдающиеся и в то же время абсолютно разные художники, как П.Кончаловский, который в свойственной ему яркой живописной манере оформлял “Периколу” в театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, и И.Рабинович с его декорациями к “Евгению Онегину” в Большом театре. В этой опере мне особенно понравилось оформление сцены дуэли. Представьте себе белое заснеженное поле и чёрный силуэт суковатого дерева. Изящно, лаконично, ничего лишнего, и это особенно впечатляет. А ведь можно было привесить здесь ярлычок формализма (кстати, его и привешивали), но я видел в этой работе художника то самое изобретательское начало, которое обязательно должно присутствовать в творчестве подлинного таланта.

В мейерхольдовской постановке комедии “Лес”, котирую видел впервые, меня привлекла та законченная театральность, что уходит глубокими корнями во времена массовых народных зрелищ, возрождённых на новом этапе в первые годы революции. Не случайно драматургия Маяковского начиналась с “Мистерии” (средневековой драмы на библейские темы), подчеркивающей в самом названии преемственность народных зрелищ. Её ставил Мейерхольд.

В “Лесе” он уже пользовался самым разнообразным арсеналом художественных средств. Тут не только откровенная буффонада, но и тонкий гротеск и щемящая лирика. Я помню на залитом лунным светом воздушном мосту любовное объяснение Петра и Аксюши. Всё это шло на фоне задушевной переклички баянов. Они играли забытый вальс, под названием “Две собачки”. Потом на эту музыку были написаны вполне современные слова — так родилась популярная песня “Кирпичики”, успех которой закрепил фильм под этим же названием. К слову сказать, вероятно, это был первый советский фильм на современную “производственную тематику”, и содержание его мне запомнилось — наиболее точно оно было выражено словами той наивной песни: “За весёлый шум, за кирпичики полюбила я этот завод”.

По окончании рабфака меня командировали в Московский университет (тогда он назывался I МГУ). Учился на литературном отделении этнологического факультета. Вот тогда-то я смог по-настоящему прочувствовать всю искромётную движущую силу изобретательности таланта Всеволода Эмильевича Мейерхольда. Мне удалось посмотреть чуть ли не все его постановки, начиная от “Великодушного рогоносца”, где для себя открыл невиданного доселе синтетического актёра Игоря Ильинского. Помню, в “Лесе” он играл Аркашку, ловил рыбу, и до сих пор вижу в его руках не макет рыбёшки, а трепещущее живое существо. Это был условный приём, но талант актёра и режиссёра заставлял зрителя поверить в реальность происходящего. Не было ни воды, ни рыбы — только руки актёра. Возможно, эта находка пришла из цирковой клоунады или старинного китайского театра, но в данном случае я видел здесь изобретение, что меня особенно радовало.

Как сложны и, казалось бы, противоречивы движения творческой мысли. Смотрел у Мейерхольда новую пьесу С.Третьякова. И если в эпизоде рыбной ловли в “Лесе” не было даже нарисованной воды, — в этом спектакле я с удивлением увидел на сцене настоящую воду, где без всякого намёка на условность плавают джонки, слышится плеск вёсел, отнюдь не в магнитофонной записи и даже не на пластинках и не в имитации театральных шумов. Нет, всё было “как в жизни”, и даже холодком тянуло со сцены, будто у настоящего моря. Да что же это? Натурализм? У Мейерхольда? Не может быть!

Лишь потом стал понятным замысел режиссёра, когда пушки английского дредноута начали двигаться и нацелились в публику. Для полного эмоционального воздействия нужна была именно настоящая вода. Тогда картонные или фанерные стволы орудий представлялись зрителю стальными, подлинными, и весь зал вместе с героями спектакля переживал все перипетии их борьбы с колонизаторами, переживал и трагедию китайского мальчика-боя, у которого остался единственный способ отомстить захватчикам — по традиции повеситься на двери обидчика, то есть у капитанской каюты. Исполняла эту роль Бабанова. До сих пор осталась прощальная песенка боя перед смертью. Слышал её только один раз. Не помню ни мелодии, ни того, как потом развивалось действие. Может быть, скажут, что в спектакле особенно подчёркивались мелодраматические моменты, порою вызывающие у зрителей слёзы. Ну и что ж? Не вижу в этом ничего дурного, если эти слёзы помогают понять и почувствовать идейную основу спектакля.