Параллели сходятся

меня причуды писательской организации. Мой сверстник Борис

Горбатов и другие. Я читаю стихи Маяковскому. Группа ЛЕФ.

За кулисами театра Мейерхольда. Спектакли, поставленные

режиссёром-изобретателем.

Среди разных делегатских билетов писательских съездов и других памятных приглашений я с волнением, удивлённо рассматриваю кусок желтоватого картона с надписью: “Всесоюзное совещание пролетарских писателей. Делегатский билет № 104”. Далее идёт моя фамилия и указывается, что означенный товарищ является делегатом от Тулы — литкружок рабфака, и крупно напечатано “с решающим голосом”. Выдан 5 января 1925 года.

Ну что я мог тогда решать, когда мне исполнилось только семнадцать лет. Впрочем, почти все делегаты были тогда молодыми. Помнится, выступал А.В.Луначарский, который в свои пятьдесят лет мне, мальчугану цыплячьего возраста, представлялся уже старым. Но при первых же его фразах на трибуне я понял, насколько он молод со своим темпераментным жестом законченного изящества, хорошо поставленным голосом и той убедительной эмоциональностью, что отличала этого энциклопедически образованного человека с артистическим обаянием. При всей остроте мысли, философской её отточенности речь Анатолия Васильевича доходила до каждого, от академика до семнадцатилетнего рабфаковца. В памяти возникают одновременно два образа: А.В.Луначарский и Дмитрий Фурманов, который председательствовал, как мне кажется, на том заседании, когда выступал Анатолий Васильевич. Фурманову тогда было 34 года. Подтянутый, стройный, с военной выправкой, бледный, с живыми, проницательными глазами, он мне показался удивительно красивым, но несколько холодноватым. Однако даже в самом ведении заседания я почувствовал в Фурманове столько тёплого юмора, что моё первое впечатление о холодности сразу же рассеялось навсегда.

Во время одного из заседаний робко вошёл Маяковский, повесил палку на руку и остановился в дверях.

Председатель его сразу же заметил и по окончании речи очередного оратора сказал:

— А вот и Маяковский. Желаете выступить?

— Дайте хоть очухаться.

— Товарищи, — обратился председательствующий к залу, — сколько времени мы дадим Маяковскому “чухаться”?

Все рассмеялись.

И вот я впервые услышал Маяковского. Человека, равного по силе воздействия на моё сознание и душевный мир, я никогда в жизни не встречал. Маяковскому в этой книге будет уделено много страниц, так как на любой из творческих параллелей он был моим учителем и советчиком.

Маяковский вышел на сцену и начал свою речь так:

— Товарищ председатель ошибся, сказав, что я гость. Я делегат, хотя и с совещательным голосом, но это лучше, чем быть соглядатаем того крепкого разговора, который был сегодня. Тем не менее в отчёте о майском совещании в ЦК относительно дел искусства я числюсь как попутчик. Не любя ранги, я буду говорить как попутчик, прибавив только, что для попутчика я буду говорить довольно странные вещи.

Далее Маяковский сказал о попутчиках, которые действительно — попутчики революции, и о тех, кто к ней примазался.

Я ничего не понимал в политике РАППа, но меня больно резануло по сердцу, когда услышал, что Маяковский, певец революции, получил делегатский билет на конференцию лишь с совещательным голосом, а я — какой-то мальчишка из рабфаковского литкружка — с решающим. Однако с точки зрения рапповского руководства такая политика являлась единственно возможной в борьбе за пролетарскую литературу. Демагоги сумели привлечь на свою сторону некоторых выдающихся писателей революционных лет.

Что же говорить тогда о Борисе Горбатове, пришедшем в РАПП совсем в юном возрасте. Он был моим сверстником, но его уже знали как поэта-певца Донбасса. Несколько позже он стал оргсекретарём РАППа.

Выступая на конференции, которую почти все именовали съездом пролетарских писателей, Горбатов сказал от имени своей делегации:

— Когда нас Донбасс послал на этот съезд, нам дали наказ твёрдо держаться единого фронта пролетарской литературы.

Он был одним из самых талантливых, деятельных писателей этого фронта и никогда не изменял ему, так же как и не изменял своей любви к родному Донбассу. Ему посвящены и стихи, и первая повесть “Ячейка”, книги “Моё поколение”, “Непокорённые”, “Донбасс”.

Но в те январские дни 1925 года я знал Бориса Горбатова только как поэта. Делегаты конференции или съезда — не всё ли равно — размещались в Третьем доме Советов. Это на Садовой, где сейчас находится Совет Министров РСФСР. Залы приспособили под общежитие, но такой невероятной тесноты, что между койками почти не было проходов. Койки Бориса и моя стояли впритык.