Параллели сходятся

Мне такие даже во сне не снились. А время шло. Мои коллеги по радиолюбительским делам занялись короткими волнами, стали строить передатчики, но я не изменил своей мечте и продолжал искать пути к созданию портативного приёмника. Об этом я расскажу несколько позже.

2

Этот разговор о самой изумительной лирике, которую я

когда-либо знал. И как эта лирика помогла становлению юного

характера. А потом, как меня дразнили “футуристом”, и какие

я писал отвратительные стихи, и как переболел детской

болезнью — всегда и во всём обязательно противоречить

старшим. Оказывается, это не так уже модно. “Было, всё

было”.

Почему-то я считал себя футуристом, хотя в попытках что-то изобрести новое, в моих ученических пробах на бумаге и холсте никакого намёка на футуризм не было.

А всё произошло из-за того, что я страстно любил Маяковского (тогда его называли футуристом). И эта моя любовь была действенной — всюду, где только можно, я выступал со стихами Маяковского и читал я его, как говорили, неплохо — тут пригодился мой сценический опыт живой газеты, мелодекламации и участие в ранних любительских спектаклях. В те времена и лексика великого поэта, и необычное расположение строк “лесенкой”, неожиданная образность — всё это затрудняло чтение его стихов, как говорится, “с листа”, а с голоса оказывалось близким и понятным самым широким массам. И не случайно мои товарищи по рабфаку часто просили почитать им Маяковского, а потом восторгались:

— Вот сейчас понятно. И всё это про нас! И до чего же здорово!

Раньше, коли прочтёт кто-нибудь из ребят название книжки “Облако в штанах”, сразу же появляется скабрезная улыбка, да и строки: “Тело твоё просто прошу, как просят христиане…”, напечатанные чёрным по белому, вызывали только смешки. Но вот, прочтёшь им вслух эту страстную лирику, например:

Мария, ближе!

В раздетом бесстыдстве,

в боящейся дрожи ли,

но дай твоих губ неисцветшую прелесть:

я с сердцем ни разу до мая не дожили,

а в прожитой жизни

лишь сотый апрель есть.

Прочтёшь и видишь, как лица много познавших и переживших тридцатилетних мужчин вдруг озаряются внутренним светом. А потом — вероятно, по наивности — мне чудилось, что в общежитии стало меньше грязных слов и чище стало отношение к женщине.

Не хочется говорить об этом вскользь, но, признаваясь в своей неизменной любви к Маяковскому, я думаю, что нашими литературоведением, педагогикой и воспитателями всех родов ещё недостаточно оценена лирика этого самого мужественного и самого нежного сердцем поэта. Ведь когда читаешь строки, где выражена боль прощания с любимой, то комок подступает к горлу. Вот хотя бы такие:

Слов моих сухие листья ли

заставят остановиться,

жадно дыша?

Дай хоть

последней нежностью выстелить

твой уходящий шаг.

А “Флейта-позвоночник”? Хотел процитировать какие-то строки, над которыми в юности замирал, дрожа от волнения и восторга, но это невозможно. Надо цитировать всю поэму.

Пишу это затем, чтобы вы перечитали ещё раз всю лирику Маяковского и поняли, какое это бесценное сокровище. Но, может быть, моё пристрастное суждение, навеянное воспоминаниями юности, недостаточно убедительно — тогда послушайте мнение А.М.Горького о поэме “Флейта-позвоночник”: “…это позвоночная струна, самый смысл мировой лирики, лирика спинного мозга”. Об этом же говорит В.Б.Шкловский в книге “О Маяковском”.

Откровенно говоря, в те юные годы, если я и замирал, читая проникновенную (я бы сказал, даже “пронзительную”) лирику Маяковского, то вряд ли всё понимал до конца. Ведь при отсутствии душевного опыта — какой там опыт в 15-16 лет — не очень-то веришь в глубину чувств, мучения, борьбу страстей, трагедию расставаний. Лирика Маяковского мне казалась бездонной, да и сейчас во всеоружии жизненного опыта я вновь и вновь пытаюсь проникнуть в глубины чувств, выраженных в его стихах, и всякий раз кажусь себе первооткрывателем.

Стоит мне только вспомнить о Маяковском, как я опять ударяюсь в лирику и делюсь с вами вовсе необязательными переживаниями. Маяковский справедливо об этом писал: “Нами лирика в штыки неоднократно атакована, ищем речи точной и нагой, но поэзия — пресволочнейшая штуковина — существует и ни в зуб ногой”.

В ранних воспоминаниях мне трудно обойтись без лирики, без поэзии — “пресволочнейшей штуковины”, хотя на поверку выходит, что эта самая “штуковина” в моих стихах блистательно отсутствовала. Проницательный читатель давно догадался, что свои стихи я не цитирую, вовсе не потому, что мой архив сгорел. Ведь подшивки газет и журналов, где публиковались эти стихи, можно найти в Ленинской библиотеке. Да, читатель, стихов своих не стану цитировать по причине их беспомощности, сейчас мне особенно заметной.

В те годы Маяковского знали как революционного поэта-футуриста, причём связывали его имя с жёлтой кофтой и эпатированием буржуазной публики. Многие, чисто внешние черты футуризма казались молодёжи смелыми, остроумными, отвечающими духу времени, а потому в нашем художественном училище, которое, уже будучи рабфаковцем, я посещал по привычке, решили устроить вечер футуристов: