Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

Приемная была, по разумению Герберта Анатольевича, последней инстанцией, крайней чертой, мертвой зоной между реальной жизнью, к которой он так подготовил себя, и жизнью во власти потусторонних сил. <…> Герберт Анатольевич просидел еще два или три часа, не вступая ни с кем в разговоры и не интересуясь, что же ответили Дудко и Аниськина тем, которые уже побывали на приеме. Он окончательно понял, что никаких аналогий и никаких закономерностей во взаимосвязях между их так называемой реальной действительностью и волей потусторонних сил не установишь. Здесь нет сходства с законами естествознания или обществоведения, нет жестокой правды логики и лукавой полуправды философии. Даже религиозность – вера в сверхъестественное, даже идеализм и его крайность – пантеизм с равнодушием к отдельной судьбе, отдельной особи – во славу общей идеи, были чужды этой вакханалии принципов и действий. Даже неумолимая доктрина монотеизма и детская легковерность язычества были ближе к душе человека, сооружая хотя бы храмы для общения с богами. Все это не шло ни в какое сравнение с суррогатом права, воздвигнутым в образе приемной [Шраер-Петров 2014: 241–242].

Этот пассаж – литания экзотических верований, мозаика соображений, рассуждений и мыслей – не дает основы для понимания происходящего. История философии и религии воплощает в себе коллективную мудрость человечества перед лицом неведомого. Однако и эти, и прочие попытки превозмочь страдание – лучшие из изобретенных человечеством способы – терпят неудачу. Авторский вывод заключается в том, что советская бюрократическая система в силу своей особой изощренности смогла превзойти всех философов: она довела до совершенства процесс уничтожения человеческого существа.

Автор показывает, как советские чиновники и функционеры применяют науку давления на практике. Когда случайная опечатка или неправильно оформленный документ приводят к отказу в разрешении на выезд, мудрость веков испаряется. Однако отсутствие практической логики преображает и доктора Левитина. Он забывает о самом себе и становится одним из сотен советских евреев в их бесконечном ожидании в приемных и в очередях перед входом в государственные конторы, на первый взгляд для того, чтобы подать прошение о пересмотре последнего отказа; однако не исключено, что некоторые из этих людей будут просить об отпущении своих «грехов» перед советской системой.

Читателю достаются жемчужины житейской мудрости, среди которых – простой афоризм: как бы мало у тебя ни оставалось, тебе всегда есть что терять. Значительная часть романа посвящена описанию любви сына доктора Левитина Анатолия и Наташи Лейн, тоже дочери русской матери и отца-еврея. Любовь эта существует для того, чтобы ее разбили вдребезги – и семья Левитиных оказывается перед лицом уничтожения. Как это происходит? Жена Левитина Татьяна предает его, согласившись на любовное свидание с бывшим «дролей-ухажером» [Шраер-Петров 2014: 14] из родной псковской деревни; этот человек дает ей надежду – ложную, но успокоительную – на спасение Анатолия от призыва. В фантасмагорическом финале Левитин пытается совершить отмщение. (О теме еврейского отмщения см. статью Джошуа Рубинштейна в этом сборнике.)

Мы рассмотрели построение романа, а теперь обратимся к связям этого произведения с русской литературной традицией, сосредоточившись на вопросах жанра, идеологии и языка.

* * *