Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

Даже в своей собственной семье Левитин сталкивается со старыми коллективными фобиями, выходящими за рамки политики и достигающими кульминации в расовых предрассудках. Его жену Татьяну перспектива эмигрировать в Израиль приводит в ужас; Татьяна опасается, что семитские черты мужа – «удлиненный череп», «курчавые волосы», «темные глаза» и «хищный нос» – могут передаться и ей. Телесная инаковость доктора Левитина, унаследованная их сыном Анатолием, оказывается стигмой. Тот факт, что эта инаковость подозрительно воспринимается даже близкими родственниками, свидетельствует о трагической непреодолимости этнической розни и отсылает к давней традиции русской ксенофобии.

Желание персонажей (как правило, именно мужских) уехать, продиктованное осознанием своего еврейства, в романах Бауха и Шраера-Петрова будит в их нееврейских женах до тех пор дремавшие предрассудки. В «Лестнице Иакова» жена Кардина Лена – казацкого происхождения, что не случайно в контексте романа: казаки изображены как извечные враги евреев. Чем больше Кардин обращается к еврейству, тем шире бездна между супругами. Как и Татьяна Левитина, Лена тоже пытается стряхнуть с себя пагубное воздействие еврейства: «И опять рассказывает еврейские анекдоты в компании, и сквозит в этом болезненное желание приобщиться к “своим”, доказать, что не совсем “ожидовилась”» [Баух 2001: 297].

Страстное осуждение антисемитизма – важнейшая составляющая романов Шраера-Петрова об исходе, документирующая их принадлежность к позднесоветской еврейской протестной культуре. Авторефлексия, а также эффект политической инвективы усиливаются, когда повествование в «Докторе Левитине» прерывается автобиографическими отступлениями, вставками от первого лица. Ощущение достоверности в этих отступлениях сближает роман с документальными повествовательными жанрами, такими как мемуары и дневники. Автобиографический рассказчик, писатель еврейско-русского происхождения, анализирует свою жизнь советского еврея с детства до настоящего времени в отдельных фрагментах – «историю больших и малых обид» [Шраер-Петров 2014: 97], личную энциклопедию дискриминации[154]. Из этого двойного повествования вырастает тематически многомерная структура – сеть аналогий и аллюзий, игра с личной близостью и вымышленной дистанцией, с двойничеством рассказчика и героя. Выдержка из обвинительной речи генерального прокурора Израиля Гидеона Хаузнера на процессе Адольфа Эйхмана в 1961 году выявляет параллели между немецким национал-социализмом и послевоенным советским коммунизмом: «…торговля свободой еврея стала отныне официальной политикой рейха» [Шраер-Петров 2014: 139]. А путешествие Анатолия со своей возлюбленной Наташей в Тракай во время поездки в Литву, предпринятое ими с целью увидеть, что осталось от местной караимской общины, служит отправной точкой для путевого отчета самого рассказчика[155]. С исторической точки зрения экскурсия Анатолия и Наташи в Тракай свидетельствует о зарождении у молодежи позднесоветского периода интереса к еврейской культуре. В то же время метарефлексия повествователя позволяет ему рассказать в романе о судьбе караимов как о части трагической истории советских евреев. Старые караимы Тракая, религия которых отпочковалась от иудаизма, скрывают это родство, не желая, чтобы их ассоциировали или путали с евреями из страха гонений. Поэтому они воспринимают прямые вопросы любознательного рассказчика как угрозу и реагируют враждебно. Тот же продолжает разузнавать детали о замолченной истории и находит кенесу (караимскую синагогу) и музей; параллельно он пытается доказать семитское происхождение Пушкина:

Пушкин получил свои поэтические гены от Давида и его сына Соломона, поскольку род Ганнибалов восходит к династии эфиопских царей через Соломона и царицу Савскую <…>. Прослеживается чёткая генеалогическая и потому – генетическая линия: Давид – Соломон – Христос – Пушкин [Шраер-Петров 2014: 189].

Как и другие герои прозы исхода, обретающие новую идентичность, – Симон Ашкенази Давида Маркиша, Йошуа Калантар Эли Люксембурга и Кардин Ефрема Бауха, а также лирические повествователи Феликса Канделя и Семена Липкина – рассказчик Шраера-Петрова стремится показать скрытые еврейские слои палимпсеста русской культуры. Здесь показательна рефлексия о русской культуре на фоне культуры еврейской: возникает особая концепция историчности, ставящая под сомнение непрерывность и однородность гегемонной культуры, ее идеологическое содержание и притязание на существование общего национального исторического нарратива, который делает неслышимыми голоса меньшинств.