Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

Трагедия происходит, когда призванный в армию Анатолий гибнет на войне в Афганистане. Семья разрушена; Татьяна умирает от горя и чувства вины (за свою неверность и за то, что не смогла спасти сына), психически сломленный Герберт Анатольевич до неузнаваемости обгорает во время пожара, тем самым действительно биологизировав стигму инаковости и мученичества. Пожар устраивает, видимо, сам Левитин: такова его отчаянная месть полувоображаемой, полуреальной старухе, которая отвешивает «таинственные» порошки в гомеопатической аптеке и по совместительству работает секретаршей в ОВИРе. (О мотиве еврейского отмщения см. эссе Джошуа Рубинштейна в этом сборнике.) На глазах у обезумевшего, измученного манией преследования профессора старуха превращается в отвратительную серую Сову, которая для него, подобно старухе-процентщице для Родиона Раскольникова, олицетворяет вселенское зло. Мотив бреда, до этого звучавший в тексте приглушенно, разворачивается в конце первой части, когда в приемной ОВИРа Левитин вдруг ощущает присутствие темных мистических сил и в мгновение ока теряет свое научное ratio. Так вводится смыслопорождающий для прозы эксодуса топос границы: географической, психической или метафизической. В частности, в прозе Эли Люксембурга помутнение рассудка главных героев стирает границу между реальностью и духовным миром. Конец первой части трилогии одновременно олицетворяет радость мести и окончательное безумие Левитина.

За последним видением Левитина перед вспышкой огня следуют поэтические строки из 21-го псалма Давида, проникнутые трагизмом богооставленности и отчаяния:

Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце моё сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей! Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильнул к гортани моей, и Ты свёл меня к персти смерти, ибо псы окружили меня; скопище злых обступило меня; пронзили руки мои и ноги мои [Шраер-Петров 2014: 295–296].

Во второй части романа «Будь ты проклят! Не умирай…» чудом спасшийся доктор Левитин погружается в среду отказников и встречает свою последнюю любовь, Нэлли Шамову. Но роман заканчивается новым крахом – смертью возлюбленной и возвращением фантасмагорической Совы, которую доктор Левитин пытался убить в конце первой части.

Как разновидность «этнической» (еврейской) эмансипаторной литературы, или литературы меньшинств, тексты исхода часто наделяют своих вымышленных и реальных героев легендарными национальными прототипами, которые несут символическую нагрузку на ценностной шкале сионистской телеологии. Телос возвращения, обретающий метафизическое измерение, выражен в подобных отрывках: «…нынешнее существование Герберта Анатольевича, жизнь его витающей над землёй души, было направлено только в один мир, одну вселенную – Эрец Исраэль» [Шраер-Петров 2014: 357]. Семидесятипятилетний дядя доктора Левитина Моисей, социалист и идеалист, бежал в Палестину в возрасте шестнадцати лет и вместе с другими халуцами участвовал в строительстве еврейского государства. Для Левитина дядя Моисей олицетворяет собой сильного нового еврея, чья жизнь лишь оттеняет вялость и неуверенность духовно скукоженных потомков – советских евреев: «…Герберт Анатольевич тянулся к дяде Моисею, как тянется чахлый росток к солнцу – в надежде выжить и включиться в цикл божественной энергии, эманации, перелиться во вселенную родного народа» [Шраер-Петров 2014:357]. Фигура дяди Левитина – тезки главного героя библейского исхода – подкрепляет структуру параллелей романной фабулы, благодаря чему фундаментальная двухполюсная модель «русско-советское – еврейско-израильское» заручается надежной генеалогией. Действительно, по мнению некоторых отказников в романе, смирение – исконно русская и христианская черта, привитая евреям в ходе ассимиляции вопреки древней парадигме иудейства: «Эта покорность противоречит иудаизму» [Шраер-Петров 2014:369]. Одновременно эпизоды празднования еврейских праздников в среде евреев алии вплетаются в обширную сеть библейских отсылок – в частности, праздник Ханука напоминает об истории восстания Маккавеев [Шраер-Петров 2014: 375–376]. Кроме того, еврейско-иудаистский взгляд на текущие события задается сравнением власть имущих с египетскими правителями из книги Шмот (Исход), а советских евреев – с их рабами: начальник ОВИРа «диктатор» Дудко стремится «подав [ить] восставших рабов, пожелавших глотнуть воздух свободы» [Шраер-Петров 2014: 482]. С этой точки зрения актуальное положение дел длится тысячелетиями: «Ничего не изменилось, хотя прошло две тысячи лет» [Шраер-Петров 2014: 482].