Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

Роман Шраера-Петрова моделирует Израиль одновременно как реальное и как библейское пространство, перенося чаяния спасения из религии в историю. Парадоксальным образом сионистский роман следует давней литературной традиции еврейской диаспоры – традиции «поэтического обживания» Святой земли, которую Амир Эшель описывает следующим образом: «Действительно, на протяжении поколений изгнания еврейские писатели были не столько одержимы стремлением вернуться в Сион – идеей, которую многие из них считали мессианской, – сколько руководствовались желанием поселиться там в поэтическом смысле» [Eshel 2003: 124–125]. Веками существовавшая в диаспоре детерриториализирующая модель еврейской родины, без которой не было бы истории еврейской литературы[157], возрождается в позднесоветской диссидентской среде: «родная земля <…> изымалась из географии, чтобы стать духовной категорией» [Zeller 2003: 5].

В отступлениях от основного сюжета рассказчик обращается к судьбам многочисленных отказников в кругу знакомых доктора Левитина, чтобы продемонстрировать масштабы и специфику коллективного явления, изъятого из советской публичной сферы. Объектом детального рассмотрения выступает академическая подпольная элита: автор, сам ученый-медик, описывает достижения исследователей (как реальных, так и вымышленных), которых против воли удерживали в Советском Союзе, наказывали и унижали, заставляя перебиваться на низких должностях или трудиться не по профессии: таковы биохимик Вольф Израилевич Зельдин или Александр Ефимович Хасман, этнограф и эксперт по раннему Хазарскому каганату. На фактографическую достоверность с политическим подтекстом работают сцены еврейских праздников, встреч в главной синагоге в день Симхат-Тора, а также долгие беседы и споры о судьбе алии на частных квартирах. Типичным предметом художественного «диегезиса идей» служат, например, рассуждения персонажей о пассивности ассимилированных и веками угнетаемых русских евреев, а также сомнения в их способности проникнуться ценностями «родного» государства Израиль.

Как и некоторые другие важные романы того времени (более всего «Присказка» Давида Маркиша), трилогия Давида Шраера-Петрова об отказниках – новая версия романа воспитания (Bildungsroman). Подобно «Лестнице Якова» Бауха или «Третьему храму» Люксембурга, она наследует, кроме того, жанру русского «романа прозрения»: развитие героя – это путь к духовному откровению, подобному тому, который проходят Пьер Безухов и Иван Ильич Толстого, Родион Раскольников Достоевского или чеховская Надя из рассказа «Невеста»[158]. Не в последнюю очередь черты романа воспитания сообщает трилогии Шраера-Петрова выбор читаемых и обсуждаемых отказниками авторов, отсылая к проживаемой на интертекстуальном уровне еврейской и сионистской истории. «Библиотека-Алия» с книгами Исаака Башевиса-Зингера, Владимира Жаботинского, Хаима Бялика, Давида Маркиша, Леона Юриса и Натана Альтермана – метонимический признак духовной сопричастности и политической солидарности, позднесоветского еврейского литературоцентризма и разделяемого с предками и пророками страдания[159].

Трилогию об отказниках можно рассматривать, пожалуй, как пик размышлений Шраера-Петрова о еврейской истории и культуре, центральных для многих его произведений. Яркий пример таких переходящих из текста в текст тем, характерных и для других авторов алии, – это тема еврейской мимикрии[160]: вариация упомянутого выше тропа, палимпсеста, много раз метафорически воплощенного в прозе и лирике Шраера-Петрова. Евреи становятся объектом «переписывания» и забвения, поскольку в процессе ассимиляции принимают русские и украинские имена или отрицают свою веру из-за страха перед гонениями. Здесь тема следов, скрытых в многослойной структуре памяти и сохраненных в виде остатков, сливается с темой криптоиудаизма, мимикрии и еврейского андеграунда.