Параллельный вираж. Следствие ведёт Рязанцева

— Ты ещё ты? Ну, в смысле… тело твоё, ноги, уши, глаза, а сознание, душа — кого-то там… — Лисицын махнул ножом в воображаемую даль. — Ведь часто так бывает: ты сам бутерброд скушал, песенку послушал, а такое чувство, что это всё не с тобой. Словно ты на себя со стороны смотришь. Ущипнул себя — вроде ты сам. — Рука с ножом дёрнулась, и лезвие, проехав по оболочке, стукнулось о стол. Жёлтая клеёнка улыбнулась свежей прорезью. — Но… — Лисицын подложил под колбасу вафельное полотенце и рубанул ножом. Розовый кругляшек шлёпнулся на клеёнку. — Ты ведь бутерброд с сырокопчёной колбасой обычно любишь, а этот, который вродь бы и ты, варёную колбасу себе нарезает. С жирком. Свежую такую. Ты тоже, конечно, так бы мог. Вернее, ты тоже так можешь! Можешь! — Лисицын отложил нож и взял стопку с водкой. Стукнул о стопку Волкова, кивнул и одним глотком выпил содержимое. Снова взялся за нож. — Но зачем, я себя спрашиваю?! Ведь есть сырокопчёная? Как вот этому тому, который вродь бы ты, это объяснить, мм? — Следующий кружок колбасы Лисицын шлёпнул на ломоть батона и погладил бородку. — И самое обидное-то что? А то, что ты завтра попробовал варёную колбасу и тебе понравилось! И это от того, тебя другого, надо же как-то скрыть, чтобы он не догадался! Зачем ему лишний раз давать преимущество, которым он впоследствии может воспользоваться как веским аргументом или упрёком? — брызгая слюной, Лисицын торопился высказаться, будто мысли и слова боролись в нём за первенство. — Человек… человек это такой, я тебе скажу, неизученный гаджет, что просто караул. Как Альфон ихний. Всё, — Лисицын икнул, — всё в нём понятно, а вот на фига в нём такое замороченное действо, чтобы включить и выключить геолокацию, непонятно… Мды.

Выпив свою стопку, Волков вгрызся зубами в бутерброд с колбасой и зачавкал. Философская беседа шла уже полчаса, и не до конца замутнённое водкой сознание подсказывало, что пора бы переходить к делу. Но как соскочить с темы колбасы, сознание не подсказывало. «Само выведет», — решил Волков и продолжил задушевную беседу.

— Я вот тоже думаю: зачем вот всё это? Вот всё, всёооо, а?! У вселенной, значит, нет границ, а у всего остального есть. С фига, мм? Стереть нафиг и чтоб душа без границ… всем! И мне… Ведь я же, мать его, сутенёр души! Границ не будет — бери! На, говорю, — Волков разлил по стопкам оставшуюся в бутылке водку. — Сказал, бери, пля. Не хочешь? Ну может, и правильно! Зачем тебе это всё… там такое… такое… — Ткнул длинным пальцем в окно. — Там ветер… подставил ему морду — душа согрелась… ну или нет… или попу отморозила… что, собственно, одинаково. — Потёр нос, всхлипнул. — А ещё там что-то такое детское… надежды… наверное. Такое неуловимое, что даже слов этому не подыскать… и ты почему-то (и зачем-то!) это всё помнишь, и до сих пор ощущаешь… хоть ты, мать его, сутенёр души…

Он поднял стопку.

— Давай! — Стукнул о стопку Лисицына, выпил и захныкал. — Столько всего прочитано, столько узнано, потрогано, прожито, написано… А всё равно этого мало… Вот как? Как прочесть то, чего ты видишь, они видят, знают, трогали, — а этого ни фига-то и нету, мм? Не существует этого! Как, пля, не существует-то?! Потрогать можно, значит, но не существует?

— Пиндец, канеш… И это бесит! — Лисицын потёр щербатый нос. — Ну то, что вот тебе этого чего-то там всякого в тебе не надо, а в тебе это, сука, есть! А я просил?! Заберите нафиг! А тебе говорят: мол, хули орёшь-то? Носи, пля, как брюки кримпленовые синего отлива… у отца такие были… и радуйся, ведь ты кто?

— Ты, мать его, сутенёр души! — Длинный палец взметнулся вверх.

Лисицын пожал руку Волкову.

— Вот время… Почему имеет границы? Их вроде бы, как бы и нет… Тебе двадцать, и сорок так ещё далеко! И тут ты просыпаешься — а уже, пля, сорок… И ты такой: мол, ну и фиг с ним, шестьдесят не видно ещё! Кофейку попил — а уже пятьдесят четыре… И боишься, сука, на крыльцо выйти, потому что там эти шестьдесят тебя уже ждут, клещами тебя хвать! — и будешь стоять потеть, пока ещё десяточка плюсанётся.

— А как ты хотел? Ты же, мать его, сутенёр души! И вот что интересно… Ты… или я… можешь веселиться, можешь не веселиться… Можешь лирически быть всем таким собой… Стихи писать, можешь даже трусы наизнанку надеть и побежать куда глаза глядят… А тебя… или меня… всё равно увидят и скажут, мол, вон он бежит, мать его, сутенёр души… наш.

Замолчали. Выговорились. Пустая бутылка, недоеденная колбаса со вкусом солёной туалетной бумаги, заляпанные жирными отпечатками стаканы, висящие в воздухе вперемешку с сигаретным дымом полные тайных смыслов умозаключения. А «само» так и не вывело.

— Может, ещё за бутылкой сходить? — предложил Волков и поёжился, желания выходить из тёплой кухни на мороз не было, но «должок» занозой ковырял затуманенный хмелем мозг.

— Не, Ильдарыч, извини, мне утром на работу. И так нести будет за километр. — Лисицын смёл ладонью со стола крошки и закинул их в рот.

— Да кто тебя там нюхает в твоей лаборатории?