Парасомния

Нет. Мое тело обретает чувствительность. Жар захватывает его, подбираясь все выше. Я чувствую боль. Моя голова болит. Солнце слишком яркое, а песок слишком шумит. Я не могу убрать эту картину, но я могу зажмурить глаза.

КОЛОКОЛ.

Тупая боль в затылке сейчас разнесет мою голову. Мои легкие, они сдавлены, мой язык, он присох к небу. Мои мышцы, они дрожат. Я вновь ощущаю свое тело, и это ужасно. Надо открыть глаза.

КОЛОКОЛ.

Август вздрогнул на кровати и открыл глаза. Тусклый свет лампады, висящей над ним, слишком бил в глаза, отчего Август снова их закрыл. Он лежал, постепенно приходя в себя. Из его ноги торчал шприц, тот самый, что шел в комплекте с ампулами его плохо проверенного лекарства. Но если это было оно, то оно спасло ему жизнь.

Тело, вернувшее чувствительность, отзывалось болью. Август испытывал ужасные муки, пока его лекарство не добралось до нервной системы, успокаивая ее и притупляя боль и сознание.

Было трудно повернуть голову, можно было лишь водить вокруг себя глазами. Он лежал в небольшой комнате, старой землянке, и слышал шаги. В комнате он был не один.

У окна дальней стены, завешенного старыми тряпками, напуганный неожиданным пробуждением Августа, замер пухлый мужчина. Его тело казалось разбухшим, словно утопленник, только выловленный после недельного морского заточения.

У окна дальней стены, завешенного старыми тряпками, напуганный неожиданным пробуждением Августа, замер пухлый мужчина. Его тело казалось разбухшим, словно утопленник, только выловленный после недельного морского заточения.

Все части его тела – плечи, руки, кисти, стопы, голова – были крупными. Голова была особенно большой, оттого так нелепо выглядело маленькое, совсем детское лицо. Глаза пробивались из-под нескольких складок век. Один глаз суетливо бегал по кровати, на которой тяжело дышал гость, второй глаз навечно устремился вверх. Маленький рот скривился в подобии улыбки, оголяя редкие детские зубки на большой взрослой десне. От нетерпения и тревоги он теребил своими толстенькими пальчиками мочки своих ушей. Сделав шаг в сторону Августа, он нелепо засмеялся, подобно клокочущему индюку.

– Мамичка, погляди, мы его вылечили, твой Пити, как настоящий доктор, уколол его, и он ожил, – Пити говорил весело, как ребенок-проказник, хвастающийся сверстникам о новой проделке.

Он родился переношенным, причинив немалую боль своей матери. В один из дней, когда десятый месяц подходил к концу, она чихнула, и он просто вывалился, безобразный и скукоженный. Его мать благодарила бога за то, что это создание не убило ее во время родов и благополучно покинуло ее тело. Ребенка она любила, даже слишком, чрезмерно опекая его. Она никогда не оставляла мальчика наедине с самим собой. Однако эта любовь была жестокой и фанатичной, не такой, какой живут мать и дитя.

Имя Пити вряд ли было настоящим. Лет с пяти мальчик помнил, что именно так к нему обращались. Его имя служило призывом к действию в зависимости от ситуации и интонации его матери. Если он был вне дома и слышал его, то стоило вернуться, если пахло вареными потрохами и звучало имя, то время обедать. А если он улавливал злость в голосе, то следовало прекратить душить животное. Не всегда, правда, мать успевала вовремя.

Любознательность и фонтан энергии были основополагающими материями мальчика. Если бы не кислородная недостаточность в утробе его матери, повлекшая за собой большие проблемы в развитии, то Пити однозначно со всем присущим ему рвением стал бы выдающейся личностью из мира медицины. Иначе как объяснить его сильный интерес ко внутреннему содержанию всего зверья в округе.

А какое восхищение вызвал доктор, который периодически посещал его и колол его металлическими иглами, после которых он засыпал и просыпался переполненным жизненной силой.

В двадцать шесть лет, когда одна сторона тела перестала верно выполнять его желания, Пити похоронил свою мечту на несколько лет, пока не открыл саквояж Августа Моргана. Это был знак.

Он подошел и погладил Августа по голове. Его ладошки были влажные.

– Не бойся, дружочек, все будет хорошо, – последнюю часть фразы он пропел.

– Воды, – тихо прохрипел Август, его рот высох. Воздух, который он вдохнул для того, чтобы произнести это слово, влетел и обжог сухие связки.