Пардес

Несколько месяцев назад на занятии с рабби Блумом мы обсуждали “парящего человека” Авиценны. Заточенный в персидской крепости, Авиценна изображает человека; этот несчастный случайно явился на свет и всю жизнь висит в воздухе. Он не чувствует своего тела, но при этом все равно обладает самосознанием и способен осмыслить себя. Слушая тихий голос Софии – произвольный набор бесплотных звуков, – я падал, и падал, и падал, как этот парящий человек, пучок импульсов и ощущений, бессмысленно трепещущий в хаосе материи, навсегда удаленный из мира людей.

Постепенно я осознал, что в трубке опять тихо.

– София?

Она кашлянула на другом конце.

– Я сказала, что на следующей неделе уезжаю в Нью-Йорк.

Я нахмурился:

– Уезжаешь? Уже?

– Мне надо разобраться с документами, освоиться…

– Ясно.

– Мне нужно убраться отсюда. (А как же любовь к родному дому?) И возвращаться я не хочу.

– Я тебя не виню, – сказал я. – То есть ты звонишь попрощаться.

– Да, – ответила она. – Попрощаться.

– Но я… – Я уже не понимал, шепчем мы или кричим.

Нерешительное затишье.

– Что, Ари?

– Я хочу, чтобы ты знала… (Ее льдисто-серый голос. Ее переливчатые глаза, что я рассмотрел перед рассветом, посреди незнакомых очертаний моей комнаты. Ее безграничное одиночество, величественное, манящее одиночество, что хуже моего, и его ничем не заполнить.) Пожалуйста… я говорю правду, Соф. Я имею в виду – о том, что случилось с Ноахом.

– Я верю тебе, – не колеблясь, ответила она. – По крайней мере, я в этом не сомневаюсь. Но с тех пор как вы вернулись, я каждый день пытаюсь убедить себя в одном.

– В чем?

– Что ты не такой, как он.

Глаза мои попытались заплакать, но тело словно забыло, как это делается, и это меня удивило, учитывая, что последний раз, насколько мне помнилось, я плакал не так давно.

– Я… я не такой, как Эван.

После длиннейшей паузы:

– Я люблю тебя, Ари.

– И я тебя люблю.

– Прощай, Гамлет.

Она повесила трубку.

* * *

Родители хлопотали. Нашли покупателя на дом, сняли квартиру в Бруклине. Они были готовы возвращаться, даже мать. Я спросил когда. В ближайшие недели, ответили они, после того как я уеду в колледж. Я сказал: втроем нам будет тесно в квартире. Они ответили, что планируют жить там одни.

На той же неделе мне позвонил Амир.

– Ари, – выпалил он: я пропустил несколько гудков и лишь потом взял трубку, – где ты?

Ранний вечер. Я был дома, я погружался в очередной медикаментозный туман. На коленях лежала раскрытая “Исповедь” Августина, хотя я не помнил, как взял ее с полки.

– А что?

– Мне нужна твоя помощь.

От отчаяния в его голосе меня подбросило.

– Что с тобой?

– Ничего, это… Эван.

– Эван?

– Он получил отказ.

– Из Стэнфорда?

– Ага.

Скорбь пожирает себя изнутри. Я закрыл Августина.

– Ну и ладно, – ответил я, – пусть катится к черту.

– Ари, послушай меня. Он в ярости, он… это страшно. – Опять то мрачное пространство: вдох, выдох, сосредоточиться на всполошенном голосе на том конце. – Нам нужно что-то делать.

– Нас это не касается. – В эту минуту мне был противен собственный голос, противна комната, вдруг совершившая изящный пируэт в сгущающихся сумерках. – После всего.

– Ари! – Неужели Амир кричит? – Он… он точно с собой что-нибудь сделает.

Она хочет быть как ты, у кого ничего не отнимется.

Я закрыл глаза, прижал телефон к щеке, вытянул руки в воздух.

– С чего ты взял?

– Он разбил свою машину в хлам. Тебе напомнить, на что он способен в таком состоянии?

– Ну, я… почему ты звонишь именно мне?

– А кому еще мне звонить?

Я задумался над ответом.

– Блуму?

– Блум и позвонил в Стэнфорд. А София…

– Я о ней и не говорил…

– …не отвечает.

Я вновь замолчал.

– Ты дома или нет?

Но грех мой в том, что я искал наслаждения, красоты и истины не в Нем, а в себе и прочих Его творениях. Я швырнул “Исповедь” в стену.

– Да, – ответил я, борясь с головокружением, силясь вернуть себе мир.

– Я сейчас заеду за тобой, – сказал Амир. – Мы должны его найти.

Искания привели меня обратно к боли, смятению и греху.

Я соскочил с кровати, накинул одежду. Я ждал у дома, на меня струился свет уличных фонарей. С тех пор как умер Ноах, установилась мучительная жара – знойные дни, душные вечера, беззвездные ночи, сильные ветра, ни капли дождя; газоны высохли, побурели. Небеса скорбели, протестуя против свершившегося в Южной Флориде. Амир подъехал через считаные минуты, он сжимал руль дрожащими руками, обливался потом. Меня так и подмывало сбегать через дорогу за Ноахом.

– Он звонил полчаса назад. – Амир гнал машину, вильнул, чтобы не врезаться в почтовый ящик, крутил головой, высматривая Эвана. – И сказал про Стэнфорд.

– Он не сказал, куда пойдет?

– Нет, конечно. Он распинался о Блуме, о том, что случилось в горах, и о… – Невольная пауза: Амир сглотнул, задумался над словами. – Еще он сказал, что придумал, как нам искупить вину.

– Искупить вину?